Над пропастью во ржи. Пьеса по роману Дж. Сэлинджера в переводе Р. Райт-Ковалёвой

НАД  ПРОПАСТЬЮ  ВО  РЖИ

Пьеса в двух действиях
по повести Джерома Сэлинджера в переводе
Р.Райт-Ковалёвой



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Холден Кофилд
Фиби, его сестрёнка
Алли, его брат
Антолини
Миссис Антолини
Салли Хэйс
Стрэдслейтер
Миссис Морроу
Морис
Санни
Горвиц
Таксист


ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

ХОЛДЕН. У нас в Нью-Йорке, как и в Москве, есть парки, и в самом большом, Центральном, у Южного выхода находится маленький такой пруд. И вот я всё время думаю: замерзает он или нет, а если замерзает, куда деваются утки? Я не могу себе представить, куда деваются утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Раз я ехал на такси куда-то и совсем неожиданно вспомнил об этом и спросил таксиста: скажите, вы видали тех уток, на озере у Южного выхода в Центральном парке? Может, вы случайно знаете, куда они деваются, эти утки, когда пруд замерзает? Может, вы случайно знаете? Я, конечно, понимал, что это действительно была бы чистая случайность. А он обернулся и посмотрел на меня, как будто я ненормальный.

ТАКСИСТ. Ты что, братец, смеёшься надо мной, что ли?

ХОЛДЕН, Нет, просто мне интересно знать. Он больше ничего не сказал, и я тоже.

ТАКСИСТ. Ну, братец, а теперь куда?

ХОЛДЕН. Да, весёлый спутник, нечего сказать. Выдающаяся личность. Но сейчас-то я вспомнил про уток не просто так, а потому что с другим таксистом (его звали Горвиц) я разговорился. С ним я приехал недавно сюда, к мистеру Антолини, который там что-то всё время говорит.

ГОРВИЦ. Ну, знаю, и что?

ХОЛДЕН. Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы случайно не знаете, куда они деваются зимой?

ГОРВИЦ. Кто девается?

ХОЛДЕН. Да утки! Может, кто-нибудь подъезжает на грузовике и увозит их, или они сами улетают куда-нибудь на юг?

ГОРВИЦ. Почём я знаю, чёрт возьми! За каким чёртом мне знать всякие глупости?

ХОЛДЕН. Да вы не обижайтесь.

ГОРВИЦ. А кто обижается? Никто не обижается.

АНТОЛИНИ. Слушай, Холден... Могу я задать тебе короткий, несколько старомодный педагогический вопрос: не думаешь ли ты, что всему своё время и своё место? (Антолини всё время пьёт не разбавляя виски, но не пьянеет, а лишь в движениях и жестах становится всё более нарочито точным и осторожным.)

ХОЛДЕН. Да, наверно. Наверно, это так.

ГОРВИЦ. Во всяком случае, рыбы никуда не деваются: сидят себе в пруду, и всё.

ХОЛДЕН. Так это большая разница – то рыбы, а я спрашиваю про уток.

ГОРВИЦ. Где тут разница, где? Господи ты боже мой, да рыбам зимой ещё хуже, чем уткам! Вы думайте головой!

ХОЛДЕН. Ну ладно. А тогда рыбы что делают, когда весь пруд промерзает до дна? Не могут же они не чувствовать, что кругом лёд.

ГОРВИЦ. А кто сказал, что не чувствуют? Никто не говорил, что они не чувствуют!

ХОЛДЕН. Он так рассердился, что я стал бояться, что он разобьёт к чёрту машину. А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут плавать, искать себе еду?

ГОРВИЦ. Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам питается, понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них поры открыты, их природа такая! Вам понятно или нет?

ХОЛДЕН. Я не стал с ним спорить: забавный такой старик, но раздражительный, с ним и спорить неинтересно.

АНТОЛИНИ. Значит, тебя выгнали из Пэнси.

ХОЛДЕН. Но английский я сдал хорошо.

АНТОЛИНИ. Ещё бы! Если бы это было не так, я тебя тут же выставил бы за дверь.

ХОЛДЕН. Но по устной речи я провалился.

АНТОЛИНИ. Почему?

ГОРВИЦ (возвращаясь). Слушайте, если бы вы были рыбой, неужели мать природа о вас не позаботилась бы? Что? Уж не воображаете ли вы, что все рыбы дохнут, когда начинается зима?

АНТОЛИНИ. Нет? не дохнут, но...

ГОРВИЦ. Ага! Значит, не дохнут! (Убегает.)

ХОЛДЕН. В жизни не видал таких раздражительных типов. Что ему ни скажешь, на всё обижается. Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь, вроде импровизации на тему и всё такое. А если кто отклонялся от темы, все сразу кричали: "Отклоняешься!" Меня это просто бесило. Я и получил кол.

АНТОЛИНИ. Но почему же?

ХОЛДЕН. Да сам не знаю. Действовало на нервы, когда все орут: "Отклоняешься!" А  вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее. Мне скучно, когда всё время говорят про одно и тоже. Был у нас один мальчик – Ричард Кинселла. Он был страшно нервный – понимаете, страшно нервный, и у него даже губы тряслись, когда его вызывали, и говорил он так, что ничего не было слышно. Но рассказывал он интереснее всех. Так он тоже провалился, а всё потому, что ребята всё время орали: "Отклоняешься!" Например, он рассказывал про ферму, которую его отец купил в Вермонте. Он говорил, а ему всё время кричат. А всё потому, что он так рассказывал: начнёт про эту ферму, что там было, а потом вдруг расскажет про письмо, которое мать получила от его дяди, и как этот дядя в сорок четыре года перенёс полиомиелит и никого не пускал к себе в госпиталь, потому что не хотел, чтобы его видели калекой. Конечно, к ферме это не имело никакого отношения – согласен! – но зато интересно. Понимаете, чаще всего ты сам не знаешь, что тебе интереснее, пока не начнёшь рассказывать про неинтересное. Бывает, что это от тебя не зависит. А этот учитель, мистер Винсон, он и вас тоже довёл бы до бешенства, он и эти ребята в классе. Он всё долбил – надо обобщать,  надо упрощать. А разве можно всё упростить, всё обобщить? И вообще разве можно по чужому желанию обобщать и упрощать?

МИССИС АНТОЛИНИ. Вот вам, наконец, и кофе, джентльмены! Холден, не надо на меня смотреть! Я в ужасном виде.

ХОЛДЕН. Здравствуйте, миссис Антолини!

МИССИС АНТОЛИНИ. Я вам всё тут поставлю. Сами угощайтесь. (Уходит.)

АНТОЛИНИ. Откровенно говоря, я не знаю, что тебе сказать, Холден.

ХОЛДЕН. Понимаю. Со мной трудно разговаривать. Я знаю.

АНТОЛИНИ. Мне кажется, что ты несёшься к какой-то страшной пропасти. Но, честно говоря, я и сам не знаю...

ХОЛДЕН. Мистера Антолини я знаю давно, он преподавал у нас в Эклтон-хилле, откуда я сбежал когда-то. Он тогда ещё не был женат, а теперь живёт со своей женой в этой шикарной квартире, денег у неё до чёрта. Она старше его лет на сто, но они, кажется, очень любят друг друга.

АНТОЛИНИ. Да ты меня слушаешь?

ХОЛДЕН. Да. Я вспомнил вдруг мальчика, с которым учился в Эклтон-хилле, Джеймса Касла? Он ни за что не хотел взять обратно свои слова про ужасного воображалу, про Фила Стейбла? Он назвал его самовлюблённым малым. Тогда Стейбл с шестью другими мерзавцами пришёл в комнату к Джеймсу Каслу, запер двери и пытался заставить его взять свои слова обратно, но Джеймс отказался. Тогда они за него принялись. Я не могу сказать, что они с ним сделали, – ужасная гадость! – но он всё-таки не соглашался взять свои слова обратно, вот он был какой, этот Джеймс Касл. Вы бы на него посмотрели: худой, маленький, руки – как карандаши. И в конце концов, знаете, что он сделал, вместо того чтобы отказаться от своих слов? Он выскочил из окна. Я был в душевой и даже оттуда услыхал, как он грохнулся? Я подумал, что из окна что-то упало – радиоприёмник или тумбочка, но никак не думал, что это мальчик. Тут я услыхал, что все бегут по коридору и вниз по лестнице. Я накинул халат и тоже помчался по лестнице, а там на ступеньках лежит наш Джеймс Касл. Он уже был мёртвый, кругом кровь, все боялись к нему подойти. На нём был свитер, который я дал ему поносить. Тогда мистер Антолини первый пощупал у него пульс, потом снял с себя куртку, накрыл Джеймса Касла и понёс его на руках в лазарет. И ему было наплевать, что вся куртка пропиталась кровью. (Мистеру Антолини.) Вы помните Джеймса Касла?

Антолини отрицательно качает головой.

Вы были самым лучшим из всех моих учителей, мистер Антолини.

АНТОЛИНИ. Ты что-то сказал?

ХОЛДЕН. Я говорю, что я слежу за вашей мыслью.

АНТОЛИНИ. Может быть, ты дойдёшь до того, что в тридцать лет станешь завсегдатаем какого-нибудь бара и будешь ненавидеть каждого, кто с виду похож на чемпиона университетской футбольной команды, – так же, как какого-нибудь Стрэдслейтера за его нечистоплотность. Но я его встретил как-то, и выглядит он прекрасно.

ХОЛДЕН. Но вы бы посмотрели, какой он бритвой бреется. Ржавая, как чёрт, вся в волосах, в засохшей пене. Он её никогда не моет. Если живёшь с таким красавчиком в одной комнате, противно же, когда он стоит перед тобой, а сам гладит себя по голой груди с самым идиотским выражением. Ненавижу, когда так себя обожают. Вот, полюбуйтесь сами: стал бриться второй раз. Он всегда бреется по второму разу, красоту наводит. А бритва у него грязная. (Стрэдслейтеру.) С кем же у тебя свидание?

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Сейчас вспомню... Она тебя знает... Да, Джин Галлахер.

ХОЛДЕН, Господи, я чуть не сдох на месте: Джейн Галлахер!

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ты мне свет застишь, Холден. Отойди, места другого нет, что ли?

ХОЛДЕН. Где же она? Где? В том крыле, да?

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Угу.

ХОЛДЕН. Она меня вспомнила! Ох, как я волновался! Джейн Галлахер! Вот так история!

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Встань, слышишь? Ты сел на моё полотенце.

ХОЛДЕН. Она танцует, занимается балетом. Каждый день часа по два упражнялась,  даже в самую жару. Боялась, что у неё ноги растолстеют и всё такое. Я с ней позапрошлым летом жил рядом и всё время играл с ней в шашки.

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Во что-о?

ХОЛДЕН. В шашки.

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Он играл в шашки!!!

ХОЛДЕН. Да, она никогда не переставляла дамки. Выстроит все дамки в последнем ряду и ни одного хода не сделает. Ей просто нравилось, что они стоят в последнем ряду.

АНТОЛИНИ. Её мать развелась с отцом. Потом вышла замуж за какого-то алкоголика. Худой такой, с волосатыми ногами. Я его хорошо помню. Всегда ходил в одних трусах. Рассказывали, что он какой-то сценарист, но при мне он только пил, как лошадь, и слушал все эти идиотские детективы по радио. И бегал по всему дому голый. При Джейн, при всех.

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ну?

ХОЛДЕН. Сволочь ты, Стрэдслейтер. Тебя только похабщиной можно и заинтересовать.

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ну-ка, замолчи, Холден! Замолчи, слышишь?

ХОЛДЕН. Ладно. Спроси её, она все ещё расставляет дамки в последнем ряду?

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ха-ха, дамки! Она в другие дамки давно уж игра...

Холден неожиданно бросается на Стрэдслейтера. В результате более сильный Стрэдслейтер сидит на Холдене, упёршись коленями ему в грудь.

Ты что, спятил, спятил?

ХОЛДЕН. Сволочь! подонок! Идиот и кретин!

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Замолчи, Холден, тебе говорят.

ХОЛДЕН. Ты даже не знаешь, как её зовут – Джин или Джейн, кретин сучий! Джейн её зовут, Джейн, Джейн!

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Замолчи, или я тебе врежу! (Мистеру Антолини.) Пусть он заткнётся, скажите ему вы!

АНТОЛИНИ. Тебе действительно безразлично, переставляет девчонка шашки или нет?

ХОЛДЕН. Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Что ж мне с ней, в шашки весь вечер играть, как этот придурок, что ли? Замолчишь ты?

Холден молчит. Стрэдслейтер слезает с него.


ХОЛДЕН. Всё равно ты кретин, слабоумный идиот....

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Холден, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнёшь глотку, я тебе врежу на полную!

ХОЛДЕН. А чего мне молчать? В том-то и беда с вами, кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете. Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет.

Стрэдслейтер бьёт Холдена. Холден падает.

СТРЭДСЛЕЙТЕР (мистеру Антолини). Я его предупреждал.

ХОЛДЕН (лёжа). Идиот! Кретин! Сволочь поганая!

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Сам