ЖИЛ-БЫЛ ПОП
Рассказ
1
Хотя городок наш был из самых древних, а железнодорожная станция – одной из самых первых в России, редкий поезд теперь останавливался здесь. Двух-трёх минут хватало ему для того, чтобы выгрузить один-два мешка почты, высадить пяток-другой охотников и рыболовов, посадить человек семь молодых ребят и девчат, уезжавших отсюда обычно навсегда, как когда-то уехал и я.
С тех пор прошёл не один десяток лет, и приезжал я сюда не чаще одного раза в пять лет, хотя на поезде и было из Москвы пути часов двенадцать. Дел у меня здесь не было никаких, кроме как сходить на кладбище, привести в порядок могилу отца и матери, оставить деньги деду Ивану, который весной обновлял цветник и поправлял ограду.
Дед Иван всегда казался мне ровесником этому городу, и по-моему, должен был умереть лишь тогда, когда срок пришёл бы и самому городу. Но так как в наши времена это маловероятно, то и деда Ивана я неизменно заставал на своём месте, в ветхой избушке, и в том же звании кладбищенского сторожа.
– А всё медок, милай, медок... Вот я их пасу, и они меня спасут... – сипел дед Иван, показывая мне четыре улья, стоявших за избушкой.
– Не грех это, дед, при могилах-то?.. с их цветов-то, поди, медок-от... – в тон деду сипел и я, шумно прихлёбывая из блюдца чай, вкусно пахнущий мёдом.
– А ну и с могил! Сам пожил, дай и другим пожить... Да ты не бойся, пчела не дура, она знает и срок и предел... Когда липа, когда гречиха, а когда и цвет луговой... На могилах-то не её цветы растут, зачем ей сюда лететь, когда вон рядом лес и луг...
И в самом деле, хотя кладбище было в черте города, лес и луга начинались уже среди домишек горожан, моих земляков. Была в городке и своя река, и вода в той речушке была чистая, почти ключевая, и многие в городке носили воду для питья в вёдрах с реки, хотя в домах был и водопровод.
И как полагается на нашей планете, один берег у реки был крутой, другой – пологий, в заливных лугах, и как полагается на Руси, городок стоял почти весь на крутом берегу, а часть домов, почему-то оказавшихся на другом, называлась Заречьем. А на самом высоком месте когда-то стоял кремль, как полагается древнерусским городам, да непереживший наших революций и пятилеток, сначала взорванный каким-то фанатиком-ревкомовцем, а потом растащенный горожанами и окрестными мужиками на свои дома: кирпича своего город не производил уже лет двести.
Была в нашем городке ещё одна характерная черта: сколько людей жило в нём лет пятьсот назад, столько жило и сейчас. Были, конечно, и колебания в численности городского населения, были и мор, и чума, и татаро-монгольское иго, и холера, и косили эти события люд и стар и млад, но возрождался город, выжившие бабы с помощью гораздо менее в числе уцелевших мужиков восстанавливали в течение одного-двух поколений население, и вновь летописи равнодушно сообщали: "А всего в городе в году таком-то столько-то дворов, да столько-то жителей..."
Но в те давние времена такое число – несколько тысяч – говорило о каком-то процветании городка и его окрестных деревень, теперь же – о его заштатности, заурядности – провинциальности в широком смысле этого слова. Когда-то он был и районным центром, да длилось это видимое благополучие всего-то лет десять, теперь же ничто не напоминало ни о его славных временах борьбы с пожарами, татарами и кулаками, ни о его славном десятилетии маленькой столицы окрестных деревень и отдалённых городов.
Была в нашем городе, согласно его патриархальности, и церквушка с приходом явно не самым богатым в великом русском православии, до сих пор действующая и помнящяя лучшие времена. И я, давно позабывший и детство, и городок, даже не предполагал, что в этот свой приезд вдруг всё разом вспомню, и поводом к тому будет нечаянная встреча на улице с человеком, которого я мало знал и совсем не помнил, а он, когда увидел меня, и узнал, и вспомнил, и вовлёк в результате в целую полосу жизни, наполненной неожиданными воспоминаниями и открытиями.
– Простите, вы не такой-то имярек, сын Всеволода Кузьмича и Анны Трофимовны? – Спросивший был пожилой мужчина лет за шестьдесят, явно на пенсии, живший теперь, судя по неухоженности, один, и не выезжавший из городка уже лет сорок – об этом давал знать особый выговор, свойственный людям, долго жившим здесь.
Я ответил утвердительно.
– А вы не смогли бы навестить, знаете ли, старика, то есть меня, сегодня вечерком, скажем, часов в восемь?
– Понимаете, я ведь здесь ненадолго и уезжаю ночью...
– Ага, понимаю... Но ведь завтра суббота, и вам, очевидно, не надо являться в редакцию?
– Откуда вы знаете?
– Севка, простите, Всеволод Кузьмич говорил мне, где и кем вы обосновались, знаете ли, явно гордясь... Показывал фотографии, я вас теперь и узнал, хоть и прошло столько лет... Если бы не видел, признать в вас десятилетнего белобрысого мальчугана, которого я помню, довольно трудно...
– А вы...
– Да вы тоже меня должны знать: я Рукавишников Антон Евсеич, бывший зампредседателя горисполкома.
Теперь и я вспомнил его:
– Знаете, в вас тоже трудно узнать того бойкого жгучего брюнета в военной форме без погон.
– Да... Так вы зайдёте? Спасибо.
И он пошёл, прихрамывая и постукивая палкой, по направлению к одному из немногих в нашем городке трёхэтажных домов, построенных когда-то для семей вернувшихся и не вернувшихся с фронта. Там когда-то жила и наша семья.
2
– Простите, что я вас принимаю по-домашнему. – Рукавишников был в женской выцветшей блузе и войлочных ноговицах до колен. – Зябну, даже сейчас, знаете ли, летом... и на вечернюю сырость в атмосфере кости чуткие...
Квартира, когда-то уютная по-семейному, была словно покрыта серым налётом одинокой мужской жизни. Даже не сам хозяин, а именно квартира выглядела овдовевшей и доживающей тоскливыми вечерами оставшуюся без хозяйки жизнь.
Однако же чай был вкусен, варенье из рябины приготовлено знающей рукой, только вот беседа не клеилась. Рукавишников никак не мог приступить к делу, из-за которого он, очевидно, и пригласил меня: что-то его сильно волновало... нет, скорее он сам переживал минуты сомнения – нужно ли?.. стоит ли?..
– Хотите, я почитаю стихи? – решился наконец Рукавишников.
Я про себя вздохнул. Сейчас старый, поживший и много повидавший человек начнёт демонстрировать, как говорят, "грехи своей старости". Однажды он открыл для себя, что слова могут образовывать странные сочетания, несвойственные обычной речи, и даже образовывать с помощью рифм созвучия, и оживать в единственном для себя ритме, – открыл и – удивился этому, и удивившись, попробовал сам, и душа вдруг отравлена ядом тяги к стихосложению и – пошло, и – поехало...
А талант, если и был, в стихах шестидесятилетнего новичка – и в микроскоп не разглядишь... И не может поверить старик, что поздно уже, а беспристрастность самооценки ему неведома даже в большей степени, чем юноше... Наверное, я не удержался, и – вздохнул ещё раз – для Рукавишникова.
– Не бойтесь, их немного, и они не мои... Я потом скажу чьи, сначала послушайте.
Он начал читать. Старик явно стеснялся того, что стихи ему нравятся, и поэтому читал тусклым, невыразительным голосом, и лишь по тому, как он иногда глотал концы слов, заметно было, что стихи ему близки, его потрясают.
И первая же строка, произнесённая этим бессильным голосом, ударила, – да, ударила – в грудь, и так сильно, что мне пришлось задержать дыхание, перевести дух и попытаться вдохнуть – немного, одного глотка воздуха хватило бы – и я опять жил бы своей жизнью, и не было бы этой первой строки, и не было бы следующих строк, и я опять бесстрастно смотрел бы на себя со стороны, и был как всегда доволен собой, и не нужно было разрывать самому себе сердце, мучить себя сомнениями, обнажать перед кем-то дальним душу... Но не было, не случилось этого спасительного глотка, и слушать пришлось затаив дыхание, воткнув глаза в какую-то нитку на стариковской блузе и не слыша уже ничего на свете, кроме голоса ПОЭТА.
Спустя много дней после памятного вечера, я пытаюсь вспомнить, о чём были стихи, и – не могу. О природе? – да, и о природе... О человеке? – да, и о нём тоже... О мире, о Вселенной? – да, и об этом тоже... ПОЭТ растворял себя и в ключевой воде, и в звёздах с ещё непридуманными именами, и в Боге, живущем в каждом из нас и вне нас, и во Вселенной, угрожающей поглотить нашу планету когда-нибудь... Его душа смотрела на меня сквозь только что народившуюся листву берёз у реки, она смотрела на меня и молча пела о своём, но так понятном для всех, ибо мы тоже – поэты, и это наши голоса сливаются в один хор и славят жизнь, и красоту, и мир...
В ПОЭТЕ ожил дух Пушкина, но он был сам по себе, он был как раз то, что рождается в России раз в сто-двести лет, и мы в двадцатом ждем его, а он уже родился, и уже поёт...
– Он лет десять уже как помер...
Я слышу голос старика и ещё никак не могу сообразить, о чём он. Помер, помер, ну и что? Причём здесь это-то? Кто-то помер... Зачем сейчас о покойниках? Старик продолжает говорить, а я уже не слышу, потому что до меня вдруг доходит смысл: ПОЭТ мёртв.
3
Родился он году в двадцатом в нашем городке. Дед его был батюшкой в церкви, отец – тем самым фанатиком-ревкомовцем, взорвавшим когда-то кремль. Мать – я не помню его матери, кажется, она померла родами второго, невыжившего. Ревкомовец стыдился своего отца, потому что тот оставался попом в самые тяжёлые для нашей церкви времена, оставался даже тогда, когда в церкви располагался ревком, в его избе жили ревкомовцы, а сам он прятал икону в чулане, где ночевал и сам. А днём ходил по домам, крестил младенцев, отпевал умерших и убитых, отпускал заочно грехи беспутным детям...
Ревкомовец утонул, когда мальчику было лет десять, и уже лет пять как не было кремля. Но был жив ещё дед, который и взял внука к себе. В его избе уже не было никаких ревкомовцев, а городские власти из церкви перебрались в здание бывшей городской управы, и по нашей провинциальности церковь вновь ожила, очистилась, только колокольного звона не стало слышно: колокола давно сняли в переплавку на пушки, да не довезли до места, и потерялись они где-то по дороге – не то в лесу, не то в поле.
Внук любил деда, но при всех стеснялся: ревкомовец оставил-таки свой след в неокрепшей душе мальчика. Он рос, окружённый памятью о легендарном отце, и не слыша от деда плохих слов о нём, гордился близостью к ревкому двадцатых годов, а пришёл срок – стал комсомольцем, атеистом, что уже не могло огорчить деда, ибо тот помер за год до такого важного события в жизни внука. Провожали батюшку на кладбище десятка три старух, и внук, опасаясь близости их, жалости и молитв, пришёл прямо на кладбище, чтобы бросить и свою горсть земли на некрашеный дедов гроб. Возвратившись, вновь отправил икону в место её привычной ссылки, в чулан. А спустя два года ушёл и сам из городка: служить в Красной армии.
В войну были мы с ним почти однополчанами, в одной армии воевали, да встретиться тогда не пришлось. Победу он встретил в Померании, в звании гвардии майора, с нашивками за ранения: две – тяжёлое, три – лёгкое; на груди – два ордена, Красной Звезды и Красного Знамени, медали... И было ему двадцать пять лет от роду.
Вернулись мы домой почти одновременно: ваш отец, я и он. Работы было невпроворот,
