Было четыре часа пополудни. Я размышлял, чем занять себя на сегодняшний вечер. Точнее, было два варианта. Завалиться с Львом Николаевичем на диван (давно "Войну и мир" не перечитывал) или отправиться в центр, где с вечера пятницы начинались творческие тусовки. Как сразу же выяснилось, на чтение в эту жару меня не очень тянуло. С трудом осилив 2-3 страницы, я отложил томик и встал — пожалуй, размять кости будет сегодня предпочтительнее...
Автобус доставил меня на Московскую за 30 минут. Народу, как всегда, на тротуарах было полно — большей частью праздная публика — многие с детьми, в шортах и белых рубашках, с мороженным в руках. Кое-где стояли под открытым небом столы и стулья многочисленных кафе и ресторанов. В "Лакомке" в этот час народу было немного. За "нашим" столиком сидела Лиз — высокая стройная девушка в кремовом платье и с жёлтыми рюшами по краю декольте. Увидев меня, она явно обрадовалась и помахала рукой.
— Привет! — сказал я.
— Привет.
На глазах у неё были кремовые полупрозрачные очки.
— Присаживайся, дорогой.
Я сел. Перед Лиз на столике стоял бокал с трубочкой и ломтиком лимона, плававшим в зеленоватой смеси.
— Что это у тебя?
— Марта с лимоном.
— И как?
— Ничего, кисленький...
— Пожалуй, не буду рисковать.
Я сделал знак Людмиле, сидевшей за стойкой, и через минуту она принесла бокал с пивом. Пиво было ледяное. Бокал тотчас запотел.
— Ну и что нового в наших палестинах? — поинтересовался я, отхлебнув из бокала.
Лиз пожала плечами.
— Да так... Как обычно...
Какое-то время мы молчали, глядя через прозрачную стену на фланирующих туда-сюда прохожих. В помещении работал сплит, но всё равно — глядеть на мающихся от жары людей было тяжко.
Пришёл Серж. Он сел рядом с Лиз, и они поцеловались. Это было что-то новое в их взаимоотношениях.
— Здравствуй, Ник, — сказал он и пожал мне руку.
Они шёпотом о чём-то пошушукались, потом разом рассмеялись. Серж отправился к стойке и вернулся с двумя бокалами пива.
— Говорят, ты за Кагальницкую ездил, — сказал я.
— Было дело. Раскопали два кургана.
— Успешно?
— Как сказать. Захоронение скифского периода. Примерно, 2-3 век. Две амфоры с истлевшим зерном. Оружие. Бронзовые украшения... Так, ничего особенного... А ты как?
— Пока дома торчу... Есть желание в Крым смотаться.
— Куда именно?
— В Ялту, скорее всего.
— Скудноватый район.
— Да я отдохнуть. Солнце, море, пляжи...
— А...
Серж и Лиз снова стали шушукаться. Потом Лиз резко встала.
— Ладно, пора...
— Дорогая, купи хлеба по дороге, а?
Лиз подбоченилась и стала глядеть на Сержа с насмешливой яростью. Потом она повернулась ко мне.
— Не, ну ты видел, да? Я же ещё и за хлебом должна ходить.
— Дорогая, забыл я, забыл...
Лиз, не говоря ни слова, повернулась и ушла.
— Так вы что, теперь вместе? — спросил я.
— Угу.
— И давно?
— Второй день.
Я рассмеялся. Серж смотрел на меня исподлобья.
— Ничего, — успокоил я его, — со временем всё устаканится.
— А может, по коньячку?
— Идея не лишена смысла.
Серж снова отправился к стойке и вернулся с бутылкой "Лезгинки" и двумя рюмками.
— Вот что я хочу тебе рассказать... — Он замолчал, осторожно наливая коньяк в рюмки.
— Опять серьёзный разговор?
— Угу.
Я усмехнулся. Не любил я серьёзные разговоры по пьяному делу. Алкоголь расслабляет критическое мышление, мысли путаются, то-сё... Потом всё это вспоминать...
Серж, впрочем, меня успокаивал.
— Тебе не обязательно говорить. Я буду говорить, понимаешь?
— Ладно — валяй.
Серж стал говорить.
— Самое важное для взросления человека в частности и всего человечества в целом является социальная среда, в которой они находятся. Человек вызревает в ней, как плод в материнской утробе. Какова социальная среда — таким потом и получается человек. Если среда агрессивная, то из человека получается хищник. И наоборот...
Мы выпили, и Серж тотчас снова наполнил рюмки.
— И... — сказал я.
— Я просто вспоминаю советское время.
— Как ты можешь вспоминать советское время? Ты же был совсем мал...
— Ну и что? Помню-то я многое.
— Хорошо... Только к чему это ты?
— К тому, что для развития цивилизации необходима правильная социальная среда. То есть то окружение, которое с детства выявляло бы в человеке всё то лучшее, что в нём потенциально содержится: достоинство, честность, благородство, чистоту, добро...
— В советское время этому много внимания уделялось. Особенно в литературе, в фантастике, например... Светлое будущее, новый человек...
— Вот, вот, — подхватил Серж с жаром. — Ведь мы по неопытности нашей в 91-м считали, что СССР исчадие зла, а истинный добрый мир там, за границей...
— Многие и сейчас так считают...
— Многие, но уже не большинство.
— Соглашусь я с тобой, — сказал я. — Ну что, ещё по одной?
— Давай.
Мы снова выпили.
— Только вот к чему это ты? Надеешься построить новое справедливое устройство?
— Для начала хотя бы обрести понимание.
— Ну, обрёл, а дальше?
Серж надолго задумался. Коньяк, на удивление, подействовал на меня концентрирующе — мысли казались ясными, внимание отчётливым. Так бывало у меня раньше, когда я был моложе. С годами всё больше утверждалась расхлябанность, некая стихийная текучесть сознания, когда уже не ты управляешь внешними силами, а они тобой.
— Вот скажи, бывают большие и маленькие движения?
— Конечно... Только всё относительно.
— Верно. То, что совершается на социальном дне, для внешней среды фактически проходит без последствий, но это же самое уровнем выше уже приводит в движение шестерёнки социальной машины. К примеру, на уровне президента малейшее движение приводит к содроганию всего государства.
— Как же ты сможешь на такой уровень подняться? Для начала ведь необходимо разработать идеи, которые хочешь внедрить на президентском уровне. Издать книги, стяжать аудиторию, имя — тогда только могут заметить, да и то не факт...
— Идеи уже есть... Смутные пока что, не оформленные.
— Обычно для таких целей создают партии...
— Долго.
Мы опять помолчали.
— По-моему, это всё ерунда. Обычно глобальные перемены осуществляются не человечеством. То есть оно, конечно, принимает в этом участие, но изначальный посыл находится не в нашем мире... Понимаешь? Не в нашем, а в сфере метафизики, где присутствует изначальная духовная воля — она-то и принимает решения... Мы же лишь можем обратиться к ней с запросом. И если она сочтёт, что запрос добрый, то ответит... Обязательно ответит — такова её природа...
— Знать бы ещё, как этот запрос сделать.
— Да чего уж проще — механизм отработан до автоматизма. Упорная ежедневная молитва, и рано или поздно чудо произойдёт.
— Есть свидетельства? Только не надо о житиях святых. Кто знает, что там на самом деле происходило. Но вот взять, к примеру, тебя — ты ведь 8 лет в монастыре провёл, верно?
— Было дело, — сказал я, усмехнувшись. — Только тому уж больше десяти лет как... Нынче в миру живу.
— Да я не про это. Какие-нибудь личные свидетельства, подтверждающие существование потустороннего мира, у тебя за эти 8 лет были?
Я задумался.
— Пожалуй, да.
— И?
— Не очень хочется на эту тему говорить. Это личное.
— Тогда давай ещё по одной.
Мы снова выпили. Кафе между тем заполнялось прочими посетителями. Большей частью это были в той или иной степени знакомые мне люди: журналисты местных газет, писатели, художники, поэты, просто думающие люди. К нам за столик подсели трое: бородатый фотокор Шеклин, хохотушка Нюся и Шкрабатов — многозначительно молчаливый король пейзажей и натюрмортов. Наш с Сержем разговор увял естественным образом. Стол сразу же украсился дополнительными "аперитивами": коньяк, вино, пиво...
Дальнейшее мне уже запомнилось фрагментарно. Опьянение наступило как-то внезапно и разом. Вот я сижу за столиком в кругу друзей, льётся рекой разговор, стелется меж нами сигаретный дым, и вдруг всего этого уже нет, и я, словно бы перенесённый некой телепортационной машиной, стою уже на улице, прислонившись спиной к витрине, а рядом, очень близко, стоит Нюся, и мы оба, перебивая друг друга, несём какую-то чушь — про потустороннее бытие, смысл жизни и вообще про то, как удивительно хороша эта ночь. Действительно ночь и впрямь была хороша. И я даже удивился — как, уже ночь? Ведь вроде бы только что был день! Впрочем, темно не было, потому что вокруг светила масса фонарей, и через прозрачную витрину падала стена яркого света из кафе, и лицо Нюси было светлое, как у ангела, а глаза искрились лаской и весельем.
— Знаешь, — говорила она, — а я с тобой согласна. Действительно, где-то там, за краем существует наш истинный превечный образ, в котором мы совершенные, без изъяна. Это наш архетип, как ты говоришь. И мы лишь бледное отражение его — с массой недостатков, несовершенств, пороков и прочих глупостей. Когда мы умираем, мы в него возвращаемся и восстанавливаем всю нашу божественную полноту. Мы боги там, да?
— Да, родная.
— Это как вдох и выдох — совершенство и несовершенство. Вдох-выдох, вдох-выдох... воплощение-уход, воплощение-уход... и так до бесконечности. И в этом смысл жизни...
— Не знаю. Скорее всего, до того момента, когда и нынешняя земная ипостась тоже станет совершенной. А потом что-то другое...
— Да, родной. Так и есть. А я, знаешь, что сейчас читаю?
— Покажи.
Она извлекла из сумочки маленький томик. Блеснуло золотое тиснение на переплёте.
— Хемингуэй, — объявила она. — "Фиеста".
— Да ты что?
— Ага, в третий раз начинаю. В прежние два раза не смогла осилить до конца. В первый раз до половины дочитала, а во второй лишь тридцать страниц. Скучный он какой-то. Да и бессодержательный.
— А как сейчас?
— Не знаю. — Она помолчала. — Мне одна тётка предсказала, что если я прочитаю "Фиесту", то сразу же умру.
— Фу.
— Да, так и сказала. Глупо, правда?
— Конечно. А что за тётка? Цыганка?
— Не знаю. Давно это было...
Мы какое-то время молчали. Она достала из сумочки сигарету, и мы долго курили, по очереди затягиваясь. Вообще-то я не курю, но по пьяному делу могу выкурить сигаретку-другую. Сейчас это казалось нам неким совместным священнодействием.
Потом я бросил окурок в урну, а Нюся сказала:
— Ник, а давай жить вместе, а?
— Ты же знаешь, что я не могу.
— Нет, не знаю, почему?
Всё это нужно перевести в стихотворную форму, мне кажется, тогда суперидея "засветится" всеми красками упаднической философии. А, в целом, рассказ понравился.
