Когда звенят звёзды

— А вы когда-нибудь слышали, как звенят звёзды в морозную ночь?
         Никто не ответил на этот вопрос. Все с напряжённым вниманием смотрели на Ведина. Но тот больше не сказал ни слова. Странно ухмыляясь, он сбросил прямо на земляной пол заиндевевший полушубок, рукавицы, тяжёлые меховые унты...
         Алевтина уже несла исходящий густым паром ковш с горячим чаем.
         Социальная структура в обществе должна быть такова, чтобы личные свободы имели гармоничное сопряжение с нуждами всего общества. Чтобы это понимать, нужна зрелость — личная, конечно. Та зрелость, что выявляет себя не на пустом месте, но в соответствующей среде, являющейся для каждого индивида материнской утробой.
         Это была долгая перспективная мысль, которую желательно было бы оставить на воскресный вечер, когда градус интереса будет иным да и количество народа тоже.
         Люди разошлись.
         Ведин допил чай, вернул ковш Алевтине и зашагал в свою каюту. То там, то здесь в узком коридоре клубками тряпья бегала визжащая детвора. У стены спал Боб — лохматый кавказец четырёх лет от роду. Кошка в зубах тащила морковь. Со стороны кухни тянуло кислыми запахами квашеной капусты, вывариваемой вместе с картофелем. После санитарной пятницы прошло всего два дня, а пауки уже оплели весь потолок. Жили они вместе с людьми уже восьмой год, никому особо не докучая, питались минералами, которые извлекали из кирпичных кладок. Только иногда, когда густая бахрома липла в лицо, её счищали. Незлобивый народ восьмилапников щадил. Все понимали — зима.
         Норфилка, подражая лидеру, шёл за Вединым шаг в шаг, точно так же размахивая руками и делая всё, чтобы походка выглядела такой же грузной и основательной.
         Иногда встречь попадались отрешённики — сухие люди с безучастными лицами и закаченными под брови глазами. Все могли быть отрешённиками — зов человека настигал внезапно, и он на то или иное время превращался в пограничную зыбь с двойным взглядом как у Януса, но только не в прошлое и будущее, а в явь и правь одновременно, что усиливало социальную энергетику сообщества.
         В каюте Ведин опростоволосился и обнажился. Затем уселся за мониторы и быстро проглядел все наблюдательные точки вокруг лагеря. Картина везде была примерно одинаковая — голубые сугробы, залитые лучами голубого солнца. Простор, тишина, ни души — до самого горизонта...
         Потом он ощутил, как торкнуло порывом воздуха — в каюту вошла Лин.
         Они обменялись долгими взглядами. Картина была ясна без слов — снаружи по-прежнему без изменений.
         Потом они долго сидели рядом. Ведину нравилось держать Лин за руку. Голубые жилки под матовой кожей поначалу казались неподвижными, но энергетический контакт влюблённых постепенно обострял все чувства. Жилки превращались в реки, по которым струилась голубая кровь, поры на поверхности кожи выглядели как провалы в сиреневой долине, где из-за постоянного свечения рататника никогда не наступала ночь и в любое время суток было светло как днём. Там было много летучей живности — радужная цикада размером с автомобиль, жижлеёт, жаворонок, взлетавший в бездонную синюю высь и камнем падавший в сияющую бездну одного из провалов, 12-крылые бабочки, служившие для путников веером, если доставала жара. А жара там стояла не шуточная в течение трёх лет. Потом мир засыпал, уходя под чешуйчатый дёрн в глицериновую вязь на 18 лет. И всё потому, что планета лежала на боку, имела 40-градусный плавающий наклон оси да ещё орбита была не круговая, а вытянутая эллиптическая, от чего времена года распределялись так: лето — 3 года, по полгода весна и осень и долгие 18 лет тяжёлой зимы. Тяжёлой, суровой, жестокой... Счастливой? И счастливой, наверное, тоже...
         Зима была же и воспитательницей. Мир под многометровым снежным покрывалом учился быть добрым. Чутким к чужому горю. Внимательным.
         И другие образы вплывали в какой-то момент в картины. И это было что-то совсем уж полузабытое, как материнская грудь у беззубого ротика, или первый выход под открытое небо, глядя на которое испытываешь только восторг, счастье, ощущение беспредельной свободы, а там, в бездонной сини, странные притягательные волшебной красотой цветные шары, огромные, лёгкие, будто наполненные гелием, и какое-то странное полузабытое слово "Земля", совершенно непонятное, но по восприятию родное, глубинное, может быть, даже архетипическое, то есть присущее природе человека изначально...
         Потом видения отступали, сменяясь безОбразным энергетическим потоком, заключавшим людей в продолговатый сияющий кокон. Сами люди походили в этот момент на шестикрылых серафимов. Физической плоти не было видно, одни только ослепительно блистающие силуэты, которые были и неподвижны, и подвижны одновременно.
         — Ты, — говорил Ведин.
         — Ты, — говорила Лин.
         — Рука? — спрашивал Ведин.
         — Рука, — отвечала Лин.
         — Это так прекрасно! Цепочка планетарно-молекулярного взаимодействия.
         — Ты чувствуешь?
         — Да.
         — И я.
         — Мы...
         — Мы где?
         — Мы идём.
         — Время есть?
         — Нет.
         — Нет.
         — Да.
         — Да.
         — Ты слышишь?
         — Как звенят звёзды?
         — Да.
         — Ты да.
         — И ты да.
         — Лин.
         — Нет Лин.
         — Нет Ника.
         — Да.
         — Да.
         — Мы...
         Кокон был похож на центрифугу, из которой выбрасывалось всё тяжёлое: плоть, дурные мысли, малодушные чувства. На такое мог бы смотреть только бессмертный. Ни один смертный не смог бы вместить происходящего. Но счастье потому там было таким абсолютным, что ни один чуждый взгляд там не присутствовал. Даже один отражённый фотон мог бы нарушить гармонию.
         Но ни одного лишнего фотона там не было. Там был только смех. Странное нематериальное явление.
         Смех.
         Молодец Смех.
         И голос. Странный голос, словно бы звучавший из ниоткуда:


         Белая, белая, белая тень.
         Как это может быть — я не пойму.
         Нужно же лишь на иную ступень
         к небу взойти, и поймёшь — почему.

         Белое небо. И белый рассвет.
         МИР воспринять не умеют глаза.
         Сверхпроводимости солнечный свет.
         Ультраспектральности сверхполоса...

         — Это кто?
         — Это мы! Это наше стихотворение. Мы его сочинили. Вместе...
         А потом из кухни прилетел фотон — тягучий вибрирующий удар гонга, возвещающий начало обеда. И они вернулись в привычную функциональность. Плоть облекла их словно броня. И хоть была она безмерно чиста, тяжесть её будет долгое время восприниматься, как бремя.
         В коридоре поджидал Норфилка.
         — Какой воздух подле вашей двери нынче приятный, — сказал он, улыбаясь. — Прямо озон.
         — Да, — сказал Ведин.
         — Вы скоро уйдёте, да?
         — Да, — сказала Лин.
         — Как Эбер и Тали, да?
         — Да, — сказал Ведин. — И ты в своё время уйдёшь.
         — Поскорее бы. Надоела зима.
         — Ты уйдёшь тогда, когда полюбишь зиму.
         — Да-а? — спросил Норфилка, словно бы не веря.
         — Точно. До конца зимы все успеем уйти.
         Ведин и Лин пошли дальше, а мальчишка остался на месте, хмуря брови и шевеля ноздрями от возбуждения, будто никак не мог поверить, как же это возможно — полюбить зиму. Да ещё такую длинную, холодную...