Любой мир… (отрывок из дневника)

Стр. 1(синяя паста)
Уверенная походка, твердая и решительная, но в тоже время женственная и мягкая, как у тигрицы перед прыжком на добычу. Острый, пронзительный взгляд темных и глубоких, как бесконечность глаз. Подбородок гордо вздернут вверх, осанка императрицы, плавные и царственные движения рук. Деловой костюм безукоризнен, безупречно сидит на стройной фигуре, предавая ей вид Главы чего-то действительно важного. Люди уступают дорогу, здороваются, пытаясь улыбнуться как можно искренне. Она отвечает всем подчеркнуто вежливой полуулыбкой и мягким кивком головы. Императрица идет. И все трепещут перед ней. Все снимают шляпы и готовы кричать: «Да здравствует королева!»
Я заворожено смотрю на нее, затаив дыхание, мое лицо пылает, я чувствую какой-то бешеный восторг и счастье, как будто встретила богиню Олимпа, саму Афину или Геру. Она медленно подходит ко мне, ее губы приоткрываются, взгляд меняется с царственно-покровительственного на нежный и ласковый, она наклоняется ко мне, я чувствую легкий, свежий аромат ее духов, щеки касается ее серебряная тонкая сережка. Она подхватывает меня на руки, прижимает мою голову к своему плечу и уносит прочь из этого коридора в светлый огромный кабинет. Я безмерно счастлива, я готова плакать от радости, я взрываюсь нежностью и невыразимой любовью:
- Мама…
Да, я пишу о своей матери.

Стр. 2. (жирная, черная паста)
Этот эпизод я отчетливо помню, хотя мне было всего два с половиной года. Меня в издательство привезла старенькая няня по просьбе мамы. Я сбежала от няни и потерялась в бесконечных коридорах издательского дома, подняв панику среди его сотрудников. «Пропала наследница!» Я не помню своих ощущений, не помню, как именно я сбежала, не помню, было ли мне страшно… Мой восторг при виде матери перечеркнул все впечатления, которые я испытала за тот долгий и сумасшедший день…

Что еще я помню о матери из своего детства? Почти ничего. Я редко видела ее, редко общалась с ней тогда. В принципе и сейчас мало что изменилось. Я помню, как включала телевизор и ждала, что мою маму покажут в очередном шоу-дискуссии или новостях культуры. Я лихорадочно перелистывала каждый номер приходящей к нам газеты в поисках фотографий мамы. Старательно вырезала статьи о ней и ее собственные статьи, хранила их в маленькой синей тетрадке и прятала ее в тайнике, между отошедшими досками в старом платяном шкафу. Моя мама была моей тайной, тем, что я старательно скрывала от всех в своем сердце, в самом дальнем уголке, чтобы никто не мог похитить этот светлый кусочек моей жизни. Ее и так много в вашей жизни, люди. Ее и так много на ваших встречах, в ваших обществах, шоу, газетах и книгах, в ваших фильмах и сценариях к ним. Для вас ее и так много, а для меня – так мало. Я не отдам вам эту, мою часть. Потому что она – моя! Она – моя МАМА!

Стр. 3 (синяя паста)
Рада Олеговна Солнцева, писательница, сценарист, критик, театральный режиссер. Ею восхищаются, ее ненавидят, ее ставят на пьедестал современной литературы и культуры, ее пытаются оттуда сбросить, но все, даже враги, признают, что боятся лишь одного выражения ее лица: ее глаза сужаются, губы поджимаются и на лице появляется презрительно-недоуменная гримаса, потом проходит мгновение, и ее глаза зажигаются дьявольской искоркой задора, а губы раскрываются в кокетливой полуулыбке. Все. Это конец. Она начинает играть, вернее, играться с вами. Она сыплет остротами, колкостями, тонкими и больно режущими вежливыми замечаниями, которые испепеляют вас, а ваш пепел развеивают по ветру. Ее ненавидят в этот момент  так сильно и искренне, что еще шаг и начнут обожать и боготворить. Если же Раде Олеговне Солнцевой все понравилось, она промолчит, ничего не скажет, только улыбнется ласково и посмотрит загадочно куда-то вдаль, сквозь вас. Может быть потом, позже, проронит что-то вроде: «Вы знаете жизнь? Или только догадываетесь? Это не важно, но в этот раз вы угадали». И тогда ей готовы приносить в жертвы гекатомбы, подносить сапфиры и изумруды, дико и неистово плясать, как знойные дриады, упиваться сладким вином ее славы и горьким вином ее мудрости.

Стр. 4 (Жирная черная паста)
Я написала стихотворение. Мне было десять. Я долго боялась войти к ней в кабинет и показать ей его. Я стояла перед дверью, у меня тряслись коленки, а листок бумаги, исписанный детским корявым почерком, дрожал и пытался вырваться из рук. Я приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Она сидела, устало положив голову на ладони. Рядом стоял ноутбук с открытой вордовской страницей. Она писала сценарий чего-то. И ей не нравилось то, что она писала. Это презрительное выражение лица, которое она применяла для всех без исключения, даже для себя самой, говорило о том, что она недовольна каждой строчкой и каждым словом. Еще мгновение и ее палец нажмет кнопку «Backspace», чтобы удалить с глаз долой закравшееся гнилое зерно бездарности. Я разглядывала ее в щелку двери, как вдруг дверь скрипнула внезапно. Я испугалась, скомкав листок бумаги в руке. Мама обернулась. Посмотрела на меня с грустью и сказала, как-то отрешенно:
- Лена, иди, поиграй…
Я молча ушла, опустив голову. Почувствовала слезы на щеках. Зашла в свою комнату, бросилась на кровать и зарыдала. Я громко рыдала и звала ее. Но меня никто не слышал. А я так мечтала, чтобы она зашла ко мне и сказала: «Ты – мой ребенок. Я люблю тебя».

Меня назвали в честь нее. Мамина Л.А. Любимая актриса. Мама написала для нее много сценариев, Л.А. была ее музой много лет. Она часто и с восхищением говорила о ней. И я мечтала, что когда выросту, стану похожей на мамину Л.А., фотография которой стояла в ее кабинете в прозрачной стеклянной рамке. Но… Глядя на себя в зеркало, я понимала, что у меня глаза черные, а не зеленые, волосы прямые, соломенного цвета, а не волнистые  и жгуче вороные, я – полная и неуклюжая, а не стройная и грациозная. Наверное, из-за того, что я – не такая красивая, мама избегает меня… Ведь она хотела, чтобы ее дочь стала мечтой, стала идеальной, как ее произведения. Но я – далеко не идеал. Почти не разговариваю, учусь плохо, выгляжу глупо. Я пишу стихи, а не играю на сцене… Но даже о стихах мама ничего не знает, потому что я так и не осмелилась ни разу ей их показать…
Мне – 13 лет… Наверное, будет лучше, если я исчезну из ее жизни… Навсегда… Растворюсь, как тень в весеннем дожде, а потом, вместе с каплями, высохну под лучами яркого теплого солнца…

Стр. 5 (красная паста)
Она читала нервные, неровные строки маленького детского дневника. Глаза наполнялись слезами, и она ненавидела себя. Она винила себя за каждое слово, которое было выведено наивной рукой, корявым почерком ее Ребенка. Прочитав последние строки, она выронила тетрадь. Рванулась к телефону:
- Ленка! Ну, пожалуйста! Ответь!
Мобильный дочери упорно отвечал холодными, бесстрастными гудками.
- Лаура! – схватила престарелую няню за руку, - Где Лена?
Старушка недоуменно посмотрела на хозяйку, которая в ту же секунду поняла, что обращается к пожилой мексиканке на русском языке.
- Where is Leni?
- She said, she would go for a walk to the old bridge. I asked her to put a raincoat, but she refused. She was so sad!

Стр. 6 (фиолетовый маркер)
Увидев дочь на мосту, резко ударила по тормозам. Старенькое «ауди» взвыло в ответ стоном отчаяния. Я выскочила из машины, не закрыв дверцу. В лицо ударили холодные резкие капли дождя. Подбежала к Ленке, схватила ее за руку в последний момент, когда ее нога занеслась над бесконечной пропастью. Обняла, схватила так крепко, прижала к груди,  умывая Ребенка слезами и проливным дождем, как будто ветер мог ее украсть, унести, вырвать из рук и порвать на мелкие кусочки, как скомканный листок бумаги. Шептала на ухо, лихорадочно, будто кто-то мог забрать у нас каждое слово:
- Ты – мой ребенок. Я люблю тебя! Дурочка, глупенькая моя девочка, мой ребенок…  


- Лен, о чем задумалась? Пишешь очередной опус? Дай посмотреть.
- Нет, мамочка, я удалю. Пошла делать уроки.
- И правильно, нечего тратить время на бумагомарание… Знание – сила!

5 минут спустя
Стр. 6 (фиолетовый маркер)
Любой мир лучше, чем мой собственный…
Л.С.