Гарнага. Сколько лет уже прошло, а меня до сих пор пробирает дрожь омерзения, когда я вспоминаю эту рожу. Именно рожу, а даже не физиономию. Вообще правильней было бы, наверное, назвать это явление ряхой. Кругла, как блин, глазки малы, трусливы и бегают. Я тогда ещё был совершенно невинен в национальном смысле, но от его «западенского» говорка меня прямо-таки передёргивало. И сейчас передёргивает, как вспомню.
Он был «дедом», то есть дослуживал последние полгода, когда меня призвали. И он был шакал. Таким же шакалом был, кстати, другой «дед», Женька Пахомов, но тот как-то меньше запомнился. Остальные ребята из их призыва вели себя вполне прилично, а сержант Чеботарёв, например, вообще был готовый председатель колхоза, как я представлял их тогда по фильмам. Ну, в крайнем случае, передовой и чуткий бригадир…
А эти шакалили. Они любили, например, подловить «молодого», когда тот нёс с почты посылку, вертеться рядом при её вскрытии (это полагалось – «молодым», во всяком случае, делать в присутствии старшины), а потом стоять над душой и выцыганивать кусочек копчёной колбаски, или конфет, или что там ещё бывало в посылках. Лично я старался как можно быстрее откупиться от них чем-нибудь, чтобы не давили на психику.
Ещё они любили гаркнуть над ухом: «Ремень расслаблен?! На туалет!», а потом с удовольствием заложить «молодого» сержанту и лично проследить, чтобы после отбоя тот остался для наведения порядка в умывалке и уборной. Ну, масло за столом делили, конечно, по-шакальи… Вообще говоря, особой дедовщины у нас не было (всё-таки офицеров и сверхсрочников было немногим меньше, чем срочнослужащих, разгуляться было трудно), но эти – шакалили по мере сил…
Доставал Гарнага и командиров. Например, он, вместе с Женькой Пахомовым, шёл обязательно впереди всего строя и обязательно не в ногу, с развалкой (хотя это и довольно трудно; я, например, пытался проделать подобное потом, когда сам стал «дедом», но быстро плюнул: общий строевой ритм мешал) По каждому поводу он бежал жаловаться замполиту. Сачковал, как мог, от любой работы. Трусливо (за спиной уже послуживших) грубил молоденьким, только недавно выпущенным, офицерам… В общем, шакалил на два фронта.
И дошакалился. Не помню за что, но Гарнага был посажен на губу на десять суток за два дня до всеобщего дембиля его призыва. То есть все разъехались по домам, а он остался досиживать свой срок на губе.
И вот, дня через три на каждодневном утреннем построении учебно-технической базы его вывели перед строем – как положено арестанту, без ремня и пилотки.
- Я хочу попросить прощения у товарищей офицеров, - промямлил он. – У всех ребят… Плохо я себя вёл…
По-моему, кое-кто сплюнул прямо в строю. Если бы он спокойно досидел на губе, мы бы хоть чуть-чуть да зауважали его, не забыв, конечно, его шакальство. А это было – как последний гвоздь в гроб. Конечно, о репутации Гарнаги говорить не приходилось, но хоть капельку уважения он бы себе снискал, если бы досидел, если бы не смалодушничал, как последний червяк, если бы сдержал своё неуёмное стремление быстрее оказаться дома. И всего-то ему оставалось пять несчастных дней!..
Короче говоря, когда Гарнага, отпущенный с губы досрочно после его покаяния, в шикарно расшитой «парадке», с «дембильским» чемоданом, покидал казарму навсегда, не было ни одного человека, который пожал бы ему руку. А несколько человек демонстративно встали рядом с дневальным, убрали руки за спину и пристально смотрели ему в глаза, никак не реагируя на его суетливое желание попрощаться.
Рассуждение Достоевского о том, как бы вёл себя человек, совершивший на Луне омерзительный поступок, о котором никто никогда не узнает в его земной жизни, я тогда ещё не знал. Или не помнил. В общем, им не руководствовался. Руководствовался не им.
Губа. Ну, губа у нас была своя, родная, войсковая, а не гарнизонная. То есть она находилась на территории училища и сторожили её нашими же силами – прежде всего рота охраны, реже УТБ, в соответствие с учебными планами – курсанты. Так что никаких ужасов, вроде тех, что описывает Суворов в «Освободителе», там не было и в помине. (Впрочем, мне всегда казалось, что в любом случае он слегка загибает. Стращает доверчивый Запад. Но это к слову, Бог его знает. В нашей необъятной армии может происходить вообще-то говоря что угодно) Как только исчезал начальник губы, прапорщик Головня, мы могли расслабляться спокойно. А исчезал Головня, как мог, раньше, потому что строил дачу. То есть он ещё ремонтировал и губу, но этот ремонт очень помогал ему именно в личном строительстве.
- Ты что думаешь, - спрашивал он, например, на утреннем построении, - у меня краски нет? Да у меня краски хватит – себе дом покрасить, соседу и шлюхе… кухню! (Я, разумеется, слегка облагораживаю его речь)
Он был, как видите, человек с юмором, только, по-моему, не очень счастливый в семейной жизни. Иначе трудно объяснить эту ежедневную потребность минут по сорок расхаживать перед строем губарей и шутковать. Мы любили эти утренние построения...
- Ну что, салаги, будем хер на пятаки рубать? – риторически-добродушно любил вопрошать он. – Это если получатся пятаки. А если получатся «двушки», будем шлюхам звонить!..
Ну-с, проведя построение и дав очередные указания по ремонту, Головня, как правило, благополучно исчезал – «на базу» или «на склад» или даже в полумифическое таинственное «управление». Мы дулись в картишки (ну уж, конечно, не в преферанс, попроще; так, что-нибудь вроде буры), ходили курить к окошку прихожей. Выводной – обычно из молодых – послеживал за подходами. Время от времени мы на полчасика обращались и к ремонту. Что-нибудь подкрашивали, прибивали, отпиливали. Мы трезво понимали, что, если нам сроки ремонта вообще до фонаря, то Головне небезвыгодно его и подзатянуть. То есть интересы практически совпадали…
Первый раз мне дали пятнадцать суток «одиночки» - «за организацию коллективной пьянки» (см. Залёт) Ещё пятнадцать суток добавили за то, что я днем дрых на полу и даже не заметил проверяющих. На этот раз – «общего режима». Потом было ещё пять суток объявленных, но не отсиженных, и, как апофеоз, пять суток аккурат перед дембилем, как в своё время Гарнаге (подробнее см.Дембиль)
Тема губы будет неизбежно возникать в других статьях «Словарика». Сейчас просто констатация. Это совершенно не смертельно, как бы Виктор Суворов ни пугал доверчивый Запад.
«Возможно ли, что в мире ином можно быть счастливее, чем в этом мире весной?»
А.К.Толстой, из частного письма
