– Догадываетесь, зачем я вас вызвал? – спросил следователь.
– Никак нет, – ответил я по-военному, чтобы сразу ему понравиться.
– Вы обвиняетесь по трем статьям. Первое – это нарушение закона о запрете пропаганды…
– Так, товарищ следователь, – попытался тут же оправдаться я. – Это же такой спорный вопрос: что есть истина, а что пропаганда? Это еще, кажется, Понтий Пилат в Евангелии выяснял…
– Второе, – продолжал следователь с каменным лицом. – Заведомо умышленное искажение объективных фактов, а проще говоря, распространение лживой информации. Вы обязаны быть объективным…
– Да где же такой объектив найти, они у всех разные? – не уступал я. – Вряд ли нам с вами, к примеру, одна и та же женщина понравится…
– И наконец, третье. Восхваление высшего должностного лица, попытка создания культа личности…
Я начал сумбурно оправдываться, сбиваясь с одного обвинения на другое и размахивая, как это обычно делаю в своих передачах, руками. – Я же… мы же стараемся, но никак пока не получается. Хочешь быть правдивым, рассказываешь всё, как есть, а неизбежно впадаешь в пропаганду… Это, видно, уже в натуре человеческой заложено, такая склонность к чересчур пристрастному взгляду на мир… И с восхвалением лидера также…
– Вы же знаете, что он настрого запретил делать из себя культ, – снова прервал меня следователь. – Это и законодательно закреплено. А вы заявляете, что он посланец Бога – ну, куда это годится?! Надо быть более сдержанным в своем поклонении.
– Но я же не виноват, что он такой хороший, даже придраться не к чему… Хочется ради этой чертовой объективности и покритиковать за что-то, а повода нет: куда ни глянь, ну во всем он прав… Какой же это тогда культ, это объективное отражение реальности?!
– Мне, может быть, это тоже не по душе, – мрачно признался он, – пришлось даже портрет его снять, – и он указал на висевшую над его головой картину «Мишки в сосновом бору». – Но такая теперь у нас линия, надо подчиняться... Ну и, наконец, последнее. Вы проигнорировали три мои повестки…
– Но я же работал, дел невпроворот…
– Вот вам и воздастся по делам вашим, – злорадно произнес он, – в том числе за неявку к следователю, если не представите оправдательные документы…
– Что же мне грозит по совокупности?
– Принудительные работы, запрет на профессию и штраф. Может быть, с учетом вашего солидного возраста суд и смягчит вам наказание…
– Не надо трогать мой возраст! – озлился я. – Я еще полон сил.
– Вот и отлично. Покажете свою силу на исправительных работах, а в профессию вас уже, полагаю, не пустят.
– Ну, это еще как сказать, – гордо возразил я. – Без агитпропа никто долго не обходился. Как и без культа. По крайней мере, в наших пенатах… Такими пропагандистами, как я, не разбрасываются…
Он, как мне показалось, с пониманием слушал меня.
– А что это за работы? – угрюмо спросил я.
– Разные. Скорее всего, будете новую плитку и бордюры на тротуарах укладывать…
– Как, снова?!
– Снова, только еще более красивые…
– А-а-а, понятно, тут у нас линия, очевидно, все та же, – со злой ухмылкой сказал я и многозначительно пошуршал пальцами.
– Всё, можете идти.
И я, зачем-то заложив по-зэковски руки за спину, вышел из кабинета.
