позволит уйти! Тебя, гада, за такую выходку из комсомола исключат, в Соловки сошлют до конца жизни и навек забудут, что ты существовал. А «Орленка» Игорь все равно споет!
– Нет, не споет!
– Ах, вот как? – еще никогда Димка не видел Григорьева в таком бешенстве. – Ну, хорошо же, щенки, посмотрим! С тобой, Лещак, мы еще поговорим, а сейчас вон с глаз моих! Оба с Ласточкиным! И не попадайтесь мне, пока сам не позову, а то растерзаю!
Димка понял, что отныне Григорьев будет ненавидеть его до конца жизни.
И все-таки «Орленка» с исполнения сняли и заменили его на «Любовь, Комсомол и Весна». Это была самая большая победа, одержанная Димкой ради своего маленького друга, и Игорь оценил это. По-настоящему оценил.
Зато Григорьев с тех пор стал к Игорю особенно беспощаден и мотал его на репетициях до потери пульса – мстил за то, что пришлось уступить.
5.
И вот теперь его стараниями Игорь в очередной раз остался без ног.
Подвижность возвращалась к нему медленно. То, что он не встанет к воскресенью, было абсолютно очевидно. Димка с помрачением в душе готовился противостоять очередной истерике Григорьева и уже придумывал слова, которыми мог бы возражать худруку, оставаясь при этом в рамках вежливости. Но воскресенье настало, а Григорьев молчал. Не позвонил даже. Вместо него позвонила его ассистентка и сообщила, что слушанья переносятся и о новой дате будет сообщено дополнительно. Димка с облегчением выдохнул и вознес благодарную молитву за здоровье Александры Николаевны Пахмутовой.
Игорь тоже расслабился, поняв, что ему решили дать маленькую передышку. Он уже мог шевелить ногами, но был еще очень слаб и стоять без опоры не отваживался. Димка, обхватив его за талию, потихоньку водил его по комнате: шажок, шажок, шажок… Мальчишка быстро уставал и уже шаге на двадцатом беспомощно повисал у Димки на руках. Тот относил его обратно в кровать, вытирал ему полотенцем вспотевшее от усилий лицо и наливал стакан яблочного сока:
– Ничего, воробьишка, отдыхай пока. Дело-то все равно идет на лад.
– Нянчишься со мной, как с младенцем… – печалился Игорь, который ненавидел свою немощь и стыдился ее до душевных спазмов.
– Ну, а с кем же мне еще нянчиться! – отвечал Димка. – У меня ведь, кроме тебя, никого нет.
– У меня тоже, – опустил глаза мальчишка и добавил, помолчав: – У меня-то совсем-совсем никого нет.
Слыша, с какой болью он это сказал, Димка решил немного смягчить тему:
– Ну, значит, ты тоже будешь со мной нянчиться, когда я стану старый, беззубый и буду еле-еле ходить.
Он надеялся, что Игорь улыбнется в ответ на эти слова, но тот серьезно посмотрел на него своими бездонными глазами и вдруг спросил:
– Ты думаешь, я доживу до старости?
Димка так и ахнул:
– Да ты что, Игорь! Что ты такое говоришь! С чего бы это тебе до старости не дожить?
– Не знаю… – мальчишка снова понурился. – Может быть… Только мне иногда кажется, что я не доживу.
Димка вскипел. Он толком не помнил, что говорил, возмущенно расхаживая по комнате и размахивая руками, но отчетливо понимал, что его слова до Игоря не доходят, потому что взгляд у того был отрешенный, – он как будто бы смотрел внутрь себя. И Димке вдруг стало страшно. Неужели мысль о смерти все-таки поселилась в сознании воробьишки? Неужели зацепил его этот коготок, несмотря на то что Димка сделал все от себя зависящее, чтобы такого не произошло. Даже на скандал с Григорьевым пошел! Неужели все зря?
Плюхнувшись рядом с Игорем на кровать, он крепко обнял его, прижал к себе, как самое дорогое сокровище, и, легонько баюкая, как всегда, горячо зашептал ему в самое ухо:
– Не смей, Игорешка! Слышишь? Не смей! Я запрещаю тебе думать о смерти! С ума ты сошел, что ли! В десять лет о таком думать! Ты еще столько должен спеть! У тебя вся жизнь впереди, мальчишка ты мой дорогой! Пообещай мне, что не будешь. Пообещай, Игорь!
– Обещаю, – одними губами отвечал тот. – Прости меня, Митя, прости…
А самого опять лихорадило, и Димка чувствовал, как бухает под пижамкой маленькое воробьишкино сердечко.
«Он болен… – думал Димка, замирая от страха. – Он очень серьезно болен. И дело тут даже не в ногах. Ноги – это так, сопутствующее явление. У него весь организм разрушается. На глазах. От приступа к приступу. И он сам это прекрасно понимает, потому и говорит так. Господи, что же делать-то?!..»
Врачам Димка давно не верил. Если бы они могли, они бы уже давно поставили Игоря на ноги. А они, похоже, сами ничего не понимали в его болезни. Делали вид, что лечат, назначали уколы, процедуры, рентгены, а сами ничегошеньки не понимали. И это было самое страшное, потому что всегда страшно, когда тупик, когда выхода нет.
