Особенно отвратительны – вечера… Тихо так вокруг. Нет никого. И меня словно бы нет. А за окном – снег, снег, снег… Кружится, и падает, и пенится, будто мыльная пена в тазу. Ненастоящий такой снег, игрушечный. И как тазом ограничена мыльная пена, так и снег ограничен рамой моего окна. Нет ощущения простора и свободы, ощущения жизни тоже нет. Так ведь и жизни – тоже нет уже. Почти. Совсем почти нет жизни. Это – хоспис: финал, финиш, черта. Впереди – только бесконечность смерти.
Что? Думаете, я умираю здесь? Нет. Я здесь работаю. «Врачом». Хотя. Зачем же здесь врачи? От чего лечим? От того, что заведомо вылечить нельзя? Тут мы просто следим, чтобы «грамотно» умирали. По возможности,- без страданий. Помогаем, короче говоря, умирать. А я – активно помогаю. Как? Сейчас объясню…
Сам-то я из провинции. Отец с матерью развелись уже давно, и что с ним сталось, не знаю. А мать... Вышла снова замуж, родила ещё двоих братьев мне и своему новому мужу. А потому я сразу оказался лишним в этой "крепкой ячейке нашего здорового общества": не стал препятствовать счастью шофёра и медсестры из районной поликлиники, а переехал в столицу, потому что здесь деньги большие (все говорят!) и продвинуться можно, не в той, так в другой области.
Я, когда молодым был, искренне хотел помогать людям. Любить людей и помогать им. Лечить. Избавлять от недугов. И клятву Гиппократа когда произносил, то искренне верил, что так и буду жить – по Гиппократу, «не навредив».
А потом началась настоящая жизнь, « с её насущным хлебом». И нужно было быть с этой жизнью в ладу, иначе станет она горше смерти. И для меня, и для тех, кто рядом со мною.
Стал вечерами бегать по домам, из запоя выводить: капельницы там, таблетки. Всё – просто так, чтобы пациент, а главное, его родственники, ну, те, кто платят, верили, что это и в самом деле помогает. Нормально жить стало. В смысле материальном. А душа? Она, иногда, как бы это правильнее сказать… «покалывала» иногда. Побаливала душа-то. Но не скажу, чтобы уж очень болела. И стыдно скоро не стало. И людей не жалко… если просто сидеть, опустив голову, и смотреть в пол, то многие начинают думать, что ты им сочувствуешь, что человек ты сердечный… И рекомендуют тебя следующим несчастным, у которых такая же проблема дома – тоже есть тот, кого жалко и хочется спасти. Или нужно спасти для чего-то.
А потом одна меня предала, другая… третий. Третьим был уже друг, ещё по университету, которому я, как маме, как Богу, думал, что доверяю. А он просто с тою, «другой» спал уже два года, когда она была ещё моею женой.
-Что же ты, Петя, с нами троими натворил: со мною, Верой и с собою?- спрашиваю его потом.
Он даже не «заалелся во смущении», а удивительно просто ответил:
- Олежек! Ты где живёшь-то? И в каком веке? Жизнь, старичок, она ведь суровая: не сделаешь ты её – сделают тебя!..
Вот и всё. Простейший рецепт. И живи. С этим. И не спорь. И не прекословь.
А потом он Верку в карты проиграл кому-то из своих партнёров, на корпоративе. И партнёр воспользовался. В одной из спален, прямо во время этого самого корпоратива. Она тогда ещё моей женой была. Формально, по документам. Среди ночи приезжает на такси. Истерзанная, лохматая, с растёртым его широкими ладонями макияжем, в порванном платье. Помню, всё про ноготь сломанный говорила…
Я тогда вот и понял: твари люди, и жалеть их не нужно. Никогда. Никого. Потому что они наслаждаются, живут. А как только плохо станет – тут же ищут защиты у обиженных ими же. И считают, что имеют на это право.
Я её тогда слушал, слушал. И спать захотел. Вызвал ей такси, посадил и дверцей хлопнул. А потом вернулся домой и уснул. Сразу. Без сновидений и угрызений совести. И завтра уже не помнил, что она ко мне накануне приезжала. И вообще всё забыл. И про неё, и про первую, Ленку, которая к матери своей в Казань сбежала, потому что та ей крутого нашла, с двойным гражданством, – ещё и с израильским…
А потом… Потом сижу вот один дома, в окно смотрю. Сижу и думаю: ну, и чего жду-то? Скоро уж сорок. А что я из себя представляю? Врач в кардиологии? В хорошем госпитале? Лео, блин, Бокерия? Доктор, чёрт возьми, Рошаль?
И в хоспис ушёл. Тут хоть зарплата больше.
Первое время, правда, не мог привыкнуть к тому, как санитарки с больными управляются: по несколько суток бельё им не меняют, а с них ведь часто течёт постоянно; бьют, прямо по лицу, кулаками, за то, что орут от боли и яду просят; матерятся, когда кормят совсем уж безнадежных, тех, кто в последней стадии уже.
А потом – ничего. Человек ведь ко всему привыкает. И я тоже привык…
И как-то так… незаметно… деньги стал за уколы брать. За какие? А за те, о которых родственники просили… чтобы не мучиться. Вечером, в конце дежурства, делаю, как снотворное. И – всё. К утру уже отмучился. И отмучились. Родственники, в смысле… Прихожу, а его кровать, вчерашнего, кому на ночь укол сделал, уже санитарки перестилают. Следующий!..
Сколько их было, за три-то года? И не вспомню теперь. Но на «двушку» в Свиблово насобирал.
А этот… Я ведь и не узнал его. Борис Петрович… Фамилию и не посмотрел. Только потом, когда уже укол сделал, а назавтра стал документы оформлять на умершего, увидел в личном деле: «Борис Петрович Бурматов». Побежал в морг, чтобы взглянуть на «умершего естественным путём, вследствие болезни»…
Точно… Он…
P.S. «В смерти моей прошу никого не винить. С жизнью расстаюсь добровольно. Полностью отдаю себе отчёт в содеянном. Врач-нарколог хосписа №… Олег Борисович Бурматов. … января 20… года.»
|
