Весна нынешняя была похожа на мамин салат.
Много-много сочной зелени, сквозь которую проглядывают цветные пятна: жёлтые, красные, оранжевые. И всё это щедро приправлено РАСТИтельным маслом дождей.
И прикрыто сверху серой крышкой непрозрачного неба – видно, чтобы блюдо настоялось, не выдохлось…
А в Шуркиной жизни, тем временем, вовсю полыхало знойное лето – макушка его, июль. Это когда солнце пылает так, что ежеминутно можешь получить солнечный удар. Воздух такой горячий и густой, что его, кажется, можно потрогать. Потрогать можно, но дышать нельзя. Сжигает он всё внутри, и кружится голова, и мыслей нет. Только чувства. И чувства-то такие же сильные, раскалённые, обжигающие, такие, что сразу и не поймёшь, горе это или радость, восторг или отчаяние. Угар, одним словом. А тут ещё откуда-то со стороны, будто из загорода, дымком потянуло, гарью пахнет. Что это? Леса горят, или торф душит своим ядовитым дымом?..
Вот так сейчас было в Шуркиной жизни. Потому что она – влюбилась.
И не знала Шурка, что делать с этой любовью, как ею распорядиться, а просто жила в ней, как живут в лете, принимая и его липкую жару, и щедрость всего растущего, и мгновенные тёплые дожди иногда.
А влюбилась она в нового маминого мужа Вадима Петровича, который совсем недавно пришёл в их с мамой дом и поселился. Перед этим, почти полгода, мама бегала к нему на свидания, но домой не приводила, стеснялась, наверное, взрослой дочери своей. Но Шурка действительно была уже взрослой, школу оканчивала, а потому, просыпающейся в ней женской душой поняла, что в маминой жизни появился человек, дороже которого в этот момент у неё никого не было.
Мама совершенно перестала интересоваться Сашкиными школьными делами и даже два раза пропустила родительские собрания, хотя дочь и напоминала ей о них.
Мама похудела, глаза у неё чуть провалились и от этого замерцали призывно и молодо, губы были всё время влажными и полуоткрытыми.
Сашка с мамой очень похожи были, а потому все эти внешние симптомы были теперь и у дочери. Только мама не замечала, потому что сама была в том же состоянии души и тела.
Когда появился Вадим Петрович, то Шурку словно бы парализовало при первом же взгляде на него. Был он высокий, поджарый, с широкими плечами, большими руками и чуть уже начавшими седеть висками. И глаза – серые, умные и всё про всех понимающие.
С его приходом в квартире появился какой-то особый запах. Это и был, наверное, запах мужчины, как потом догадалась Шурка. Какой он был? Запах чистого тела, лосьона, чуть-чуть табака и слегка пота, тяжёлого и немножко душного – мужского, одним словом. Когда вечером они сидели на кухне, то Шурка запах этот особенно остро чувствовала, даже голова немного начинала болеть.
Мама, стоя у плиты, жарила котлеты, а Вадим Петрович внимательно слушал Санькину болтовню о школе и о предстоящих экзаменах, чуть-чуть улыбался и пошевеливал бровями. И Шурке всё-всё в нём нравилось: то, как он держит вилку и нож, как кладёт в рот очередной кусок еды, как красиво жуёт, а потом, заметив, что Сашка на него смотрит, чуть улыбается, отчего на щеках у него образуются мужественные такие морщины.
И было обидно, что вечер довольно быстро заканчивался, и мама с Вадимом Петровичем рано укладывались спать. Шурка, кажется, догадывалась, почему…
Любовь Шуркина жила по нарастающей. И через месяц, уже в мае, она ничего не могла с собою поделать. Как только видела Вадима (про себя она так его называла), то коленки начинали мелко-мелко трястись, а глаза наполнялись, почему-то, слезами.
В том, что он её тоже любит, Санька даже не сомневалась. Если бы не любил, то не слушал бы так внимательно, не смотрел бы так пристально и оценивающе на всю её, целиком, он головы до ног. А не признаётся в своих чувствах он только потому, что не представляется подходящий случай и мама всё время рядом.
Вскоре случай такой представился. В этот день Вадиму Петровичу нездоровилось, и на работу он не пошёл. Шурка весь день в школе не могла дождаться, когда же закончится шестой урок, и после его окончания пулей понеслась домой.
Вадим Петрович лежал в гостиной на диване, прикрывшись пледом, и что-то читал. Шурка наспех поздоровалась, потом метнулась в ванную. Там разделась. Совершенно. До без ничего. Сверху накинула халат, осмотрела себя в зеркале, расстегнула верхнюю пуговицу на халате и вышла из ванной. Потом, секунду помедлив, вернулась, брызнула на себя туалетной водой и снова вышла. Вышла и направилась сразу в гостиную.
Сердце бухало так, что казалось, будто оно вообще не стучит в груди, а просто давит с постоянной силой и гулом.
Войдя, она остановилась у дверей, чуть держась за притолоку, и посмотрела на Вадима Петровича.
Он оторвал взгляд от книги, как-то длинно посмотрел на худенькую девочку, застывшую в дверном проёме, как в раме, и совершенно спокойно сказал, не отводя взгляда от Шуркиного лица:
- Мне кажется, что мы с тобою предадим нашу маму, Саша, которую оба любим. Не надо делать глупостей, за которые стыдно будет потом всю жизнь…
Вся кровь, разом, прилила к Шуркиным щекам и закапала из глаз слезами. Она закрыла лицо руками, выскочила из комнаты и метнулась в ванну. Там, закрывшись и включив воду, она начала реветь так, как ни разу в своей жизни не плакала. А в голове крутились какие-то отдельные слова, почти не связанные одно с другим:
- Как же так… как же так… какой он… какой он, всё же… хороший! И какая же я дрянь!!.