Бывает. По всякому бывает в жизни, вот поверьте на слово немолодому уже человеку. Иногда читаешь Бунина или Набокова, например, и ловишь себя на том, что не веришь автору, что не может такого быть на самом деле, чтобы на какой-то захолустной станции, спустя тридцать лет встретились люди, которые когда-то любили. И что она так всю жизнь и любила и простить его не могла за то, что бросил «так бессердечно». Читаешь, и сердце щемит от искренности слов написанных, а в подсознании всплывает цитата из Горького: «Литература должна приукрашивать жизнь, и как только она это сделает, жизнь действительно станет лучше. А то посмотрите, какие у нас скучные, мутные, обмороженные глаза!..» И думаешь: ну точно, приукрашивает, показывает жизнь не таковою, какой она есть на самом деле, а такой, какой бы хотел её видеть автор.
И закрываешь книгу и долго потом ещё живёшь с послевкусием, как от хорошего кофе. Когда и забыл, что пил кофе, но где-то, в самой глубине ещё хранится его аромат и тепло. А потом уже и аромат простыл. Живёшь себе дальше, обычно живёшь, скучно, как все. И, как всегда, приходит это «вдруг», после которого жизнь даёт такой крен в сторону, что любой фантазии самого замечательного романиста не хватило бы, чтобы придумать такой поворот в судьбе героя. А ты и не герой вовсе и к такому кульбиту оказываешься не готов.
Всё у меня было как у всех. Всё происходило среднестатистически вовремя: школа, институт, армия, женитьба, дети. Давно уже простился с амбициями первой юности, когда кажется, что ну уж нет, вот если все родились случайно, только потому, что повстречались их родители, то я – точно нет. Во мне определённо есть что-то, ради чего пришёл в этот мир. И я ещё тому миру докажу, что – да, не просто так.
Теперь уже даже не горько осознавать свою ординарность. А иногда почти искренне думаешь, что вот был бы известен, пришлось бы всё время доказывать и подтверждать свою неординарность, если не себе самому, то окружающим. Что называется - положение обязывает. И банальностями всякими свою убогую правоту подкрепить стараешься… А что? У меня всё как у людей: дом построил, дерево посадил, сына вырастил.
Дом, правда, не построил, а квартиру трёхкомнатную от работы давно когда-то получил – зато потолки высокие, зато в тихом центре и от метро недалеко. Древо не взрастил, конечно,- зато с женою уже который год с весны до осени на даче копаемся, а там и деревья есть. Корявые, правда, яблони там, груши – не тянут они никак по виду и по функциям на философское древо познания, но всё равно – деревья же! Сына, правда, вырастил. И дочь в придачу. Хорошие дети такие получились. У обоих уже свои семьи. Обычные такие семьи, нормальные. И дети мои – тоже обычные. Да и в кого же им быть необычными? Нарожают таких же обычных внуков нам с женой, а те – ещё детей. Вот так и будем плодиться мы, ординарии, наполняя собою белый свет, как тараканы коммунальную кухню.
Так думал я накануне случайного разговора с сыном, когда явились они с женой к нас в гости и вышли мы с ним на балкон покурить.
- Знаешь, пап, мне иногда кажется, что как-то отвратительно пресно мы живём. Оглядываюсь назад, вокруг – всё, как еврейская маца: вроде бы хлеб, а без вкуса и запаха. И наесться им нельзя, и выбросить жалко – еда всё же. Я ведь до сих пор не знаю, люблю ли свою Наталью, да и любил ли вообще. Просто как-то всем удобно было, чтобы мы поженились: и мне, и ей, и вам с мамой. И её родителям, думаю. Нет, ты не волнуйся, у нас всё нормально, никаких кризисов в отношениях. Но иногда всё же думаю: зачем я родился? Только для того, чтобы (мне даже говорить тебе это стыдно, потому что банально это жутко, а ты у нас в семье всегда каким-то духовным началом был!)… чтобы построить дом, посадить дерево и вырастить сына?
Я подавился дымом, закашлялся. И стыдно стало, что сына своего столько лет обманывал, «духовным началом» претворялся. Но понимал, что сказать что-то нужно, что ждёт он от меня поддержки.
- Знаешь, сынок, каждый мужчина в своей жизни такие вопросы себе задаёт. И несколько раз в течение жизни. Важно, думаю, давать на них такие ответы, чтобы они не травмировали тех, кто с нами рядом, чтобы метания наши только нашими и остались, чтобы женщины наши всегда верили, что за нами они (и ты теперь меня прости за ещё одну банальность!), как за каменной стеной. И всегда чтобы нам верили: верили бы, что жить с нами надёжно и детей от нас рожать не страшно, что мы – опора. И опора не только для них, но и (а теперь за пафос прости!) для «царя и Отечества»…
- Да какая ж мы с тобою, отец, опора «государю и Отечеству»? В чём опора? Что в тюрьме не сидели и налоги платим? Что соседям неудобств не причиняем своим… тараканье бессмысленным существованием?
Я понимал, что врать ему сейчас не могу, не могу всё время выводить разговор туда, где безопасно и правильно всё:
- Ты думаешь, что мне такие мысли в голову не приходят? Сам пытаюсь отвечать на эти вопросы. Кружу, кружу на одном месте и убедить себя в правоте собственной жизни не всегда получается. Только и утешает одно: возможно, эти самые вопросы и наполняют смыслом наши с тобою жизни. Именно поиск ответов на них и не позволит нам оскотиниться. Или уйти, бросив всё и всех…
И не услышал мой сын от меня того, чего ждал. И не стал продолжать разговор, свернул его как-то на бытовое. Вскоре они с женою попрощались и ушли. А я ещё долго всё возвращался мысленно и отвечал, отвечал, отвечал. И понимал, что не отвечаю. И себе самому не отвечаю. И сыну благодарен был за то, что не стал терзать меня, не стал допытываться, помог мне сохранить хорошую мину при плохой игре.
Назавтра всё было обычным, будничным. И послезавтра - всё так же…
Когда-то, во дни молодости наших бабушек, были такие настенные коврики. Вешали их над кроватями с никелированными спинками. И чаще всего изображали на них лебедей, плывущих по ночной глади пруда. И все эти лебеди были совершенно похожи один на другого. Плыли обязательно по кругу, а в центре этой «грандиозной композиции» непременно были два, повёрнутые клювами друг к другу. Эта пара казалась особенно одинаковой.
Вот и дни жизни нашей были такими же: ну совершеннейшие лебеди на пошлом коврике!
И уже не верилось ни в какое «вдруг», которое однажды должно было случиться. Да и про само это «вдруг» уже не думалось просто.
Но «вдруг» случилось, случилось, когда разговор наш с сыном уже почти забылся…
Как-то позвонила дочь и, рыдая, сообщила:
- Пап, только маме не говори, но Игорь от меня уходит…
- Он тебе об этом сказал?
- Они оба.
- Стоп. А кто же второй?
- Маринка, подруга. К ней он и уходит. «Влюбился»,- говорит. Представляешь? А она сидит на моей кухне, курит мои сигареты и с ехидной улыбочкой на меня в это время смотрит.
- А это не розыгрыш, дочь?
- Какой там розыгрыш, папа! Разве можно такими вещами шутить.
- Муж твой знает, что ты беременна? Ты ему уже успела об этом сказать?
- Сказала, там же, на кухне.
- И он – что?
- Не он, опять она встряла: «Ну, это все жёны говорят, когда их мужья бросают».
- Но ведь ты же правду сказала? Не обманула нас с мамой и Игоря?
- Ой, папа… Я сама уже ничего не знаю, во всём сомневаюсь. Теперь – и в этом тоже…
- Ты же не могла не чувствовать, что у него кто-то появился. Не случилось же это вдруг.
- Да мы последние полгода и виделись-то с ним нечасто. Он, помнишь же, о каком-то всё проекте говорил, который они всем КБ сдавали. Он, мне казалось, и жил только этим. Звонки телефонные, часовые обсуждения каких-то деталей. А тут ещё Маринка эта всё говорила, что он там всем покоя не даёт, всех дёргает, и ей, элементарному техническому секретарю, от Игоря Дмитриевича достаётся. Да ещё так правдоподобно мне сочувствовала: «И как ты с ним живёшь, Маша? Он же такой зануда въедливый!». Одним словом, пап, сама я свою семью разрушила: сама эту Маринку Игоря взять на работу уговорила. Одним словом,- змея на шее. Или удавка.
- Дочур, погоди, не горячись. Сейчас они где? У тебя?
- Нет, ушли, вместе…Как куда? К ней, конечно!.. Я при них сдерживалась, не плакала, ты же всегда говорил, что я у тебя «паренёк крепкий», не то что Мишка. Это он с детства чуть что – сразу в слёзы. Только в последнее время мужчиной стал. Ой, папа! Никакой я не крепкий парень. Сижу вот на ковре в дырявых колготках, реву… Сейчас в зеркало посмотрю… Ужс! Нос распух, брови красные. Если я в данный момент своей жизни умру, то завещаю, чтобы хоронили меня в закрытом гробу, иначе опозорю тебя своей «неземной красотою»!
- Ладно тебе, не остри хоть в такой момент.
- Я не острю, папа… Я правда жить не хочу…
- И эту дурь из головы выбрось. Мы сейчас с мамой к тебе приедем. А хочешь, ты к нам приезжай?
- Ой, нет-нет! Маме, пожалуйста, ни слова. Она же у нас впечатлительная. Помочь не поможет, а… Короче, сам знаешь…
Жаль мне Машку свою умняшку. Она такая у нас … хорошая. Нельзя такую не любить. Нет, можно, оказывается. Вот Игорь же теперь не любит. И его тоже жаль. Он какой-то положительный, честный. И яснолобый такой. А Марину эту… Да и не нравилась она мне никогда, даже когда в первый раз Маша её в дом привела несколько лет назад: кукольное личико, кукольные какие-то одёжки, кукольные мыслишки, хотя и была старше Машеньки на несколько лет. Она, конечно, во всём виновата. Из-за неё доченька моя страдает так сейчас. Может, встретиться мне с нею, поговорить? Хотя – о чём? В чём смогу я убедить женщину, отвоевавшую своего мужчину у соперницы? Чтобы обратно отдала? Чтобы не покушалась на чужое? Чушь какая.
И ничего придумать не могу. И что делать дальше – не знаю. Только и хватало меня в эти трудные для дочери дни на то, чтобы звонить ей ежедневно и от жены скрывать всё, что с нашей дочечкой сейчас происходит. А хотелось обнять их всех, Машку, жену, Мишку, прижать к самому сердцу и баюкать словно младенца, чтобы знали, что я рядом, что они самые дорогие, что никому их в обиду не дам, что, если надо, так и умру за них и за их счастье. Потому что, как оказалось, моего счастья, единоличного, у меня не было совсем. Только вместе с ними. Потому что и внутри, меня самого они заполняли по самое горло. И даже места для вдоха не оставалось.
Несколько раз брал в руки телефонную трубку, чтобы позвонить Игорю. И не звонил, чтобы не сотворить ещё большей беды. И Мише не звонил, потому что понимал, что ему сейчас самому бы разобраться и в себе, и в думах своих непростых, но – мужских, настоящих.
И Марину всё больше и больше ненавидел. Она как туча бесформенная разрасталась и становилась злом в самом классическом его проявлении.
И вдруг – звонок. На дисплее – незнакомый номер. Беру трубку.
- Борис Михайлович? Здравствуйте. Это Марина. Ну, Машина подруга… бывшая теперь уже, наверное.
Хотелось съехидничать в ответ, сказать что-нибудь типа:
- «Наверное»? Вы всё ещё сомневаетесь?!.
Но не сказал. Сдержался, слава богу. Как можно более спокойно ответил:
- Да, слушаю вас…
- Я бы хотела встретиться с вами, поговорить.
- Вы полагаете, что говорить нужно со мною? Не с Машей?
- Да, с вами именно. Если не возражаете, то в том синем кафе, что недалеко от вашего дома. Маша говорила, что вы туда часто заходили. Если не трудно, то прямо сегодня. Через час. Сможете?.. Спасибо. Я к вам сама подойду. Помните меня? Тогда всё ещё проще…
Гудки…
И почему вдруг волнуюсь? Что буду говорить? Лучше не
