«День-тень, день-тень!» – тенькает птица за окном. Около пяти утра. По городским улицам раскиданы тени, словно приданое, вынутое из сундука на просушку. Прямоугольные сиреневые «ковры» возле домов, кисейные и кружевные аметистового цвета «платочки» вокруг деревьев, мелькнувшая вслед за котом дымчато-синяя атласная «лента». Тени колышутся, продуваемые утренним сквозняком, – то ли кадр из Параджанова, то ли страница из Амаду.
Шесть утра. Солнце в пиратской оранжевой косынке выплескивает на город ведро расплавленного золота. Птицы и коты шарахаются врассыпную и замирают. Раздаются людские голоса, особенно громкие и недовольные в чиллю. Хлопают дверцы машин, неохотно – сейчас бы в отпуск и поспать! – заводятся моторы. Тени меняются, меняют природу. Ковры и шали растекаются темно-вишневой патокой, застывают янтарной смолой, твердеют и загустевают, настоянные на льющемся с неба золотом кипятке.
День – тень. Днем тень такой же базовый элемент бытия, как вода. Пожалуй, даже базовитее. Есть тень – и без воды обойдешься. А без тени и вода не поможет. Образ тени как источника зла и подвоха в Средней Азии неуместен. Может быть, потому что сами тени здесь светлы и проницаемы. Свето-тени. Их переливы, их изменчивое, но всегда подчиненное какому-то внутреннему закону движение – единственный противовес неумолимой статике июльского солнца.
