Сумакаль

Сумакаль – укромное местечко в глубине высоченных гор северно-восточного склона острова Гран-Канариа. Упрятанное в изумрудной зелени , оно расположено так высоко, что по дороге из Сумакаля в ясную погоду отчетливо просматриваются очертания соседнего Тенерифе, а холодными днями канарской зимы, что выдаются порой («mucho frio» - очень холодно – беспрестанно вспыхивает  на бесчисленных электронных табло города, чередуясь с «t +8 0С», и иных ребятишек в детский сад ведут в шубейках и варежках – сам видел!) температура здесь стремится к нулевой.

Потому-то Блас все-таки и надумал однажды затеяться со строительством печки в своем доме. Настоящей, кирпичной - русской, почти что. Возможно, первой кирпичной на всем архипелаге: чугунными каминными вставками здесь обходятся, да друг Антонио говорил, что иные немцы, что имеют дома на острове, строят кафельные голландки.

Вот Блас меня, как безусловно русского, с моих слов - в печном деле умельца, на сию работу и позвал – кого же еще?

Вообще-то, имя бесстрашного канарца читалось, как Vlas. Но буква «v» в испанском языке зажевывается до нашей «б». В данном случае, и правильно: за носителем имени Влас подразумевался бы властный человек - властелин, быть может, даже! А Блас был простым в общении человеком – честным тружеником дела своего. Держал в городе «tienda» - лавку.

- Ремонт мобильных телефонов, скупка-продажа б/у, - пояснял мне  Антонио. – Несколько лет обратно, когда только мобильники пошли, - до тысячи евро в день, говорит, у него выходило. Сейчас, конечно, уже другое дело совсем.

Закадычный Антонио – Толик, оканарившийся здесь уже до испанского гражданства (двенадцать лет назад -«обратно» с борта судна своего безвозвратно сошел), выступал мне теперь  и посредником, и переводчиком: хоть волок в испанском я уже и сам прилично, глаголы даже форой Антонто ( что жучил бедные до сих пор в неопределенной форме) спрягая. За все это и подсобником Толян, что работал на острове теперь строителем, напросился: «Ё-хайды, мне только раз посмотреть, как эта печка выкладывается!».

Это уж, Антонио, конечно – с твоими-то способностями к обучению!..

Дом у Бласа был тоже необычный. Единственная, верно, избушка на всех Канарских островах. Бревенчатый сруб, доставленный из самой Финляндии и добротно слаженный польским мастером с двумя украинскими помощниками на подхвате. Само-собой, русской печки внутри и не хватало.

- Неважный дом, - посетовал через забор Антонио сельский паренек, шедший мимо, - из дерева: сгореть запросто может.

Случайный собеседник Толика был почти мальчишкой, и домой по-видимому не спешил. Навалившись на каменный забор, как на плетень, со вздохом поведал, что трое у него уже ребятишек, а жена все так же молода и прекрасна: в лунном свете ночи – особенно…

Сердобольный Толик резонно посоветовал многодетному отцу найти работу где-нибудь в ночную смену – если иначе не получается…

Толковые советы Антонио раздавать было все полегче , чем кирпичи с улицы в дом таскать!

Кирпичи назывались здесь словом «ладрильо» - красиво, правда? Это обычные красные кирпичи , что предназначались в будущей печке на верхний, обогревающий массив – где будут вилять уже внутренние каналы:  огня эти кирпичи не увидят – им в удел тепло передавать. А  для усмирения пламени, что скоро полыхнет в топке, были закуплены желтые огнеупорные кирпичи из шамота: «ладрильо рефлектарио» - песня!

У Бласа детей тоже было трое. Старший – худой и длинный недоросль лет пятнадцати, был добродушнейшим и ленивейшим малым . «Торчок, по ходу», - решил Толик. Парнишка, кстати, подсказал подзабывшему моему другу испанский перевод слова «ленивый»:

- Гандуль.

- Гандуль, точно – гандуль! – кивал Антонио. – Лисо – это хитрый, а ленивый – гандуль.
Два сапога они были пара!

Младшие же сынишка и дочура Бласа были девяти и шести лет от роду соответственно. Но в познании родной речи, сдавалось, пойти должны были гораздо дальше старшего брата и взрослого дяди. Во всяком случае, когда малышка плаксиво, но твердо отказала братцу в какой-то безделице, тот загнул таким словцом, что и у меня-то уши завяли.

- Так ругаются страшно! – с каким-то даже опустошением промолвил Толик.

Понятны были его гражданские чувства!

Пока в первый день, выпилив в деревянном полу отверстие, мы заводили «фондо» - фундамент, Блас привез толстенный квадратный пласт серого диковинного камня, что должен был заменить чугунную варочную плиту.

- Писа, писа! – пояснял он нам, бестолковым.

- А – пицца! – смекнул, наконец, Толик. – Пиццу будет он на этом готовить.

Блас довольно закивал.

Вообще, хозяин с интересом следил за процессом возведения печки – за неизменным своим перекуром, но не стоял при этом над душой. Лишь однажды высказал пожелание, чтоб щели между кирпичами промазывались тщательно, дабы «хумо»-дым в комнату не шел, сам при этом пуская такие клубы табачного дыма, что будущая печка заведомо «курила».

- Он на юге работал в молодости – в отелях, - сообщал мне историю Бласа Толик. – Папа у него там заправлял. Вот он и работал – коридорным, официантом…

- Плейбой! – сворачивал и подытоживал сам Блас.

Дальше было многозначительное всем нам троим молчание, за которым отчетливо слышался плеск лазурных атлантических волн, скрип пляжного песка, разноязыкая речь белокурых доверчивых туристок… Ну, и уж сами собой безошибочного угадывались вытекающие из всего того дивиденды для истого мачо.

Но, властный, видимо, папа Бласа решил однажды бесчисленные похождения сына прекратить, и женить его на местной фурии: сам ведь такую Блас выбрать вряд ли мог!

Нет, мать троих детей и супруга Бласа с нами была холодно-учтива, а порой и участлива, слова плохого за все четыре дня работы мы от нее не слыхали, и получали те же бутерброды, что и дети с мужем, но отец семейства на наших глазах под раздачу однажды попал!..

Влетев в дом как-то вечером, черноволосая и черноглазая сеньора сходу обрушила на мирно покуривающего у поднимающейся все выше печки Бласа лавину крика и ругани. Смысл которых состоял в следующем: незадачливый супруг поставил ее машину в городе прямо под знаком, в результате чего женщина обнаружила под стеклом «мульту» - штраф в 63 евро.

Словесная экзекуция была долгой: пару рядов печки – с тщательнейшим швабрированием швов внутри – успели мы поднять. Когда сеньора было смолкла (устала, все же), Блас, по дурацкой нашей, в такие моменты, дурости мужской, мирно предложил ей в конце концов успокоиться: что, мол, такое  – шестьдесят три евро тех?.. Чем вызвал новую ужасную вспышку гнева – сильнее первой.

- Ту (ты) миллионарио?!. Ту – миллионарио? – гневно требовала ответа женщина.

Блас курил и молчал.

Тут ему на помощь пришел Толик, что поневоле был силен в семейной  дипломатии (самого ведь дома такая фурия ждала, что счастлив он был печку со мной безвылазно выкладывать). Как-то просто и без перехода заболтал он гневную хозяйку до того, что сокровенно поведала она ему жизни половину – с того самого судьбоносного момента, когда повстречала на курорте романтичная девушка стройного, загорелого парня, с которым, показалось, не страшно и на света край…

- Так, она шведка! – сам немало пораженный, обернулся ко мне Толян.

- Шведка? – я положил обратно в стопку кирпич, что собирался сейчас приладить в кладку.

В доказательство женщина протянула мне электронный паспорт, в котором точно значилось: «Sverige».

- Вот это, блин, холодная скандинавка! – и тут уж я бесстрашно покачал головой европейской своей – хоть и через Балтийское море, - соседке. – А темпераменто комо(как) эспаньола!

Она немало смутилась, но за тем успокоилась уж окончательно.

- Аки (вот), - кивнула на Бласа, - ми профессор (мой учитель).

В общем, так, или иначе – вкруговую оставался мужик виноват!

Квадратная же наша печка поднималась все выше, правда – медленнее гораздо, чем планировал: обычная моя история. В итоге, на четвертый день работы отправлен был Толик домой – за причитающейся ему стипендией мог я остаться без заработка совсем. Впрочем, массив печной мы выгнали полностью, оставалась лишь труба, так что Толик мог, раз только и посмотревши, с присущей ему смелостью шабашить теперь печки по всем Канарам.

Изюминкой нашей печки стала, конечно, арка. Полукруглая, она венчала печной свод – эстетически! Конечно, заезжий зодчий бил в канарское сердце наверняка и наповал – кирпичная арка пленяла неизбалованные сем дивом взоры неотвратимо. И когда повалил бойкий дым из трубы на крыше, а в дом, как в музей, повалили соседи, прослышавшие хоть о каком-то в этом местечке событии (так ведь, еще о каком!), она явилась венцом творения!

В благоговейном безмолвии взирали шедшие вереницей посетители на чудо архитектурной мысли, что ваялось мной с Толиком по непоколебимому принципу количества закупленных кирпичей и святому правилу максимально простых – чтоб не морочиться - решений. С трепетом слушали треск щепок в топке. А какой-то дедок явно навеселе – ну, чистый колхозник в потрепанной фуфаечке и выцветшей кепке, но непростой, виделось за глубиной озорного взора – ох, не простой! – многократно одарил «эстуфа»-печку воздушным, в щепотку  пальцев собранным, поцелуем.

- Миллионарио! – шепнул мне Блас уважительно. Пояснив, что «мучо»- много  у старика «апартаментос» и отелей на курортном юге острова, и дюже «респекто»- уважаем он во всей округе.

Да, уважили бы мы дедушку печным вернисажем и без оглядки на недвижимость и бизнес!

По случаю прихода персоны грата, мужской компанией перекочевали мы в гараж к соседу справа, где из двухкамерного холодильника были извлечены бутылка виски, лед и кока-кола. Узнав после первой же «кубаты» (пятьдесят граммов) мое имя, веселый дедушка тотчас завел с душой и в полный голос канарскую дорожную историю:

- Андрэ, Андрэ, репасэ тэ эль мотор! Ке сэ тэ саль эль агуа пор эль карбурадо-о-ор!

Фольклор этот относился, верно, ко временам появления первых тракторов на помидорных плантациях, в которых вода в карбюраторе вскипала постоянно, из-за чего и мотор частенько чинить рукастому тезке Андрэ – такому же умельцу от сохи -  приходилось.

Это уже было полное заморскому печнику признание. Народное, можно сказать…

В далеких просторах Атлантики, в буйной зелени высоких гор большого острова, в потаенном  местечке Сумакаль, где  живут своими заботами и радостями простые люди и простые же  миллионеры, стоит отныне русская печка – коптит своим дымом безоблачное канарское небо.