Крохотная июньская ночь вдруг забродила от настоянного аромата скошенных трав и плеснула в небо, точно в августе, миллиарды звезд.
Я не смог удержать рулевое колесо. Припарковал машину, забрался на пригорок, лег и уставился на укутанную серебристой дымкой луну, которая запуталась в ветвях пирамидальных тополей, может быть, совсем недалеко от Шпикуловки.
Луна дрожала, билась испуганным узником и в отчаянии полосовала острием своего серпа густую листву, пытаясь вырваться сквозь кроны из крепких супружеских объятий Земли.
Я вспомнил легенду из хроник древних шумеров, превращенную по недомыслию историками в миф.
Это случилось во времена, когда юная Луна зрела и готовилась стать еще одной планетой.
На языке шумеров, как впрочем во всех языках древних народов, Луна носила мужское имя Мон.
Мон с нетерпением ждал своего совершеннолетия, чтобы наконец стать законным супругом красавицы Земли.
Надо сказать, что о красоте, кротости и живой теплоте Земли знали далеко за пределами не только крохотной Солнечной системы, но и по миллиардам галактик слава о божественной красоте Земли проносилась быстрее космического ветра.
Многие звезды, родственники Солнца, радовались предстоящей свадьбе, предвкушая грандиозный парад планет.
Но были и страшно завистливые планеты. Одна из них по имени Нубиру, носившая королевскую корону из золотой пыли, жаждала уничтожить соперницу. Для этого она подговорила своих спутников незаметно подобраться и внезапно напасть на Землю, чтобы превратить ее в клоаку и золотой пылью Земли осыпать себя.
Поражает, с какими подробностями и в мельчайших деталях шумеры клинописью на глиняные плитки нанесли свидетельство этой жуткой битвы. Будто были они сторонними наблюдателями, если не соучастниками Нубиру в нападении.
"На шестой день планетарного сражения тому сателлиту коронованной планеты, что обещал пожертвовать собой ради одного снисходительного взгляда Нубиру, удалось прорваться вплотную к Земле.
Он ударил Землю по касательной. Но удар был такой силы и злобы, что у Земли оторвало большой кусок коры. Она перевернулась и кровью из неё хлынула в космос магма.
Невыносимо было смотреть в каких муках умирала Земля. Даже Нубиру не стала добивать невесту, лишь бросила брезгливый взгляд и, подоткнув под себя шлейф из комет и метеоритов, скрылась за семью галактиками в сопровождении эскорта спутников".
Плач и стоны были слышны во всей Вселенной. Всех больше страдал молодой жених Мон, на руках которого умирала Земля.
В хрониках шумеров эта легенда завершилась тем, что Мон пожертвовал собой ради своей невесты. Он подлетел к ней, спешно отдал (перелил) Земле все своё железо и потому лишил себя возможности вырасти в самостоятельную планету. Но остался при любимой маленьким спутником. Зато вечным, охраняющим её покой и здоровье.
Из его опустошенного тела еще слышны во Вселенной вскрики, но это крики радости и восторга в те счастливые моменты, когда Земля вертится перед женихом, демонстрируя свои новые наряды, а он безустанно взирает, боясь даже на мгновенье отвести от нее взгляд.
-Никто и никогда больше не сможет в Моей Вселенной так любить друг друга, - сказал Создатель Всего Сущего. А любовь, как молитва - она сильнее и могущественнее Господа Бога.
Для меня всегда была загадкой грустная улыбка, подсвеченная солнцем, на святом лике единственного и верного спутника Земли. И неопровежимая правда шумерских хроник лишний раз доказывает, что люди на Земле живут долго, очень долго.
Две с половиной тысячи лет один Египетский жрец сказал Геродоту: "Вы, Элины, совсем еще младенцы в отличие от нас. Мы пять раз видели как солнце вставало оттуда, куда раньше оно закатывалось, и пять раз заходило туда, откуда раньше поднималось". А любимый и любящий спутник Земли почитался египтянами как левый глаз Бога Хора, сына Осириса и Исиды.
Я лежал на пригорке в мягкой, податливой траве, набравшей за день тепла и солнца, и надеялся вздремнуть хотя бы четверть часа.
Незаметно пролетели на кочках и выбоинах сутки.
Дороги такого легкомыслия не прощают.
Казалось, что руки стер о руль до ключиц и ноги набрали слоновью тяжесть за две с половиной тысячи километров.
Я мчался в Шпикуловку, не жалея машину, через шесть областей и чувствовал, что никак не могу догнать свою душу, которая поджидала меня у поворота с трассы на Родионовку и Шпикулово.
За три часа до смерти Таня погладила мою руку и шепотом повторила:
- Какое счастье, что ты у меня... есть.
Её губы обметало последним словом "был", но она не могла, не хотела причинять мне боль. Всё существо её боролось с тем, чтобы я не остался в прошедшем времени. У неё не хватила сил улыбнуться, как она умела улыбаться, превозмогая мучительные, парализующие боли.
- Какое счастье, что ты у меня... есть!
Потом Таня потеряла сознание. И воздух вдруг стал плотным, мутным и тяжелым. Сквозь него, точно через толщу воды, проплывали чужие тени медиков скорой помощи, колдовали с капельницей, вводили растворы, тихо переговаривались между собой. Так же, через толщу воды, я расслышал чудовищный рык смерти: " Бессильны. Давление не поднять. Осталось минут двадцать. Позвоните, мы должны констатировать..." - и крысиным комком, подметая за собой пол литовкой вместо хвоста, скатились в прихожую, чтобы стыдливо прикрыть там уши и не слышать, как я кричал им вслед:
- За что?! За что?!
Врачи неотложки не были бессильны. В этом крысином комке, косившим литовкой за собой всё живое, я разглядел саму смерть.
Таня умирала у меня на глазах. Я крепко прижимал её ладонь к своей щеке, гладил и целовал её иссушенную болезнью руку и, как заведенный, повторял одно и тоже: - Только не уходи! Пожалуйста! Не оставляй нас! Я не знаю, как жить без тебя и зачем! Только не уходи!
Я вслушивался и слышал, как слабеет её тяжелое и частое дыхание со стоном на выдохе, но продолжал верить в чудо: "Вот-вот, сейчас, через мгновенье солнышко мое откроет глаза, проведет ладонью по щеке и с удивленной усмешкой спросит:
- Ты чего плачешь? Думаешь, что легко от меня отделался? Не дождешься! Я вернулась, и мы еще поживем. Поживем ведь? Правда, милый? А ты был искренним, когда говорил, что быть со мной иногда сложно, но жить без меня просто невозможно?
Да. Не менее искренно я считал, что смерть - это некий акт предательства, совершённый по отношению к самым близким, родным, любимым и безмерно любящим.
Моё солнышко, услада сердца моего ни разу меня не предала. Не имела понятия и ужасалась тому, как можно находиться в сговоре с нечистой силой.
А, значит, она должна жить. Жить, жить! Вопреки целенаправленному уничтожению медицинскими неучами её истерзанного организма. И, ради того, чтобы питать живительным источником своей вселенской любви внука, детей, сестру, всех близких и родных... Она умела любить и кропотливо этому учила меня: "Не забывай! Как ты относишься к своим родителям, так дети и внуки будут относиться к тебе..."
Таня умерла на моих руках через час. С последним вздохом крепко вдруг сдавила мои пальцы, из её прикрытых глаз побежали слезы.
Я судорожно представлял, как незамеченный детьми, рыдавшими в соседней комнате, прокрадусь в столовую. Там у меня была припрятана горсть сильнодействующих снотворных таблеток - ровно столько, сколько нужно, чтобы успеть их выпить, вернуться в спальню, крепко обнять еще теплое тело жены и больше никогда не расставаться.
Но сколько ни пытался, не мог даже приподняться с пола - ноги напрочь онемели и первыми потеряли всякий интерес к жизни.
"Такие ноги обрежь и брось собакам - есть не станут!" - вдруг вспомнилось одно из выражений деда Глеба.
На стоны прибежали дети.
- Мама... пальцы ухватила... плачет, - пытался я объяснить им, что Таня жива, что через секунду она придет в себя. Надо только что-то сделать, надо очень постараться...
- Нет, папа. Мамочки больше нет с нами, -сказала дочь.
И тогда умер я.
2.
Пустотелый спутник Земли запутался в кронах тополей. Радостным смайликом светилось его лицо в объятиях земного притяжения.
Чуть правее и глубоко в низине брызгал огоньками затухающего костра Борисоглебск.
Необходимо было отключить себе голову, ни о чём не думать, чтобы впасть в короткую дрему. И я стал нашёптывать старые песенки:
"На плечо опустила мне голову
Крепко пальцы мои ухватила
- Виновата, - твердила, - что помнила
Виновата, что не позабыла.
Я стоял отрешённый, усталый
Без прощенья, без права явиться
И жалел, что мне легче не стало
И боялся, что это мне снится...
Таня не любила мои песни или умело скрывала, называла блажью великовозрастной: "Чем бы дитя не тешилось..." Но одна песня все-таки её трогала:
"Как -будто хозяева только что вышли из дома:
Вот чайник парит вот умытые чашки вразброс
Вот в зеркале тень остывает и в линиях излома
Объятые желтыми шторами призраки роз.
Стихи Элюара еще отыграть не успели
Еще не сумев раствориться трепещет слеза
И в август портрет под стеклом глядит из апреля
Как -будто хозяевам нет возвращения назад.
- Удачно закодированный текст, - считала она: - Мне нравится, что код известен только нам двоим.
Я неустанно пытался удивлять, поражать, радовать жену своими скромными способностями при полном неимении житейской мудрости, которая генетически заложена в женщинах и которую они начинают мастерски использовать сразу, едва завидев будущую жертву, и обозначив эту жертву своим надежным спутником по жизни.
Следом за наивными, грустными песнями в машине, приткнутой к пригорку, включился концерт Procol Harum "the well's on fire" с любимыми у Тани: "Weisselclenzezenaccht" и "The question" - ответ на него всегда был чреват новым вопросом.
У меня их скопилось великое множество.
В Шпикуловке я намеревался найти хотя бы часть ответов, пусть величиной со скрупул.
Мы такие разные абсолютно во всём, что наша встреча была неизбежна.
- Встретились ни двое влюбленных, - как-то оговорилась жена, - но столкнулись две непримиримые галактики, ни в чём не уступающие друг другу, живущие по разным законам и с громадной разрушительной или созидательной силой. Всё зависит от нас.
Тридцать три года тому назад с каким-то недоуменным удивлением оглядывая меня, она призналась, словно поставила мне в укор:
- Раньше я даже близко не допустила бы мысли, что кого-то буду любить сильнее, чем родителей.
- Кого? Я знаю этого несчастного? Может, любовь ты еще путаешь с привязанностью? - попытался тогда я отшутиться.
- Подойди, несчастный, к зеркалу и полюбуйся!
Через пять месяцев после её смерти я случайно обнаружил в зеркале беспробудно пьющего старика с небрежно приспущенными на глаза шторками век по типу "Маркиза", что висят у нас на даче, со щелью почтового ящика вместо рта и стёкшим к подбородку лицом.
- Ты кто? - спросил я.
Незнакомец не сознался, лишь презрительно фыркнул в ответ.
- Впрочем, - решил я, - кто бы ни был, ты - отличный собеседник. Умеешь красиво и выразительно молчать в диалоге с покойником.
В ту же ночь я отчетливо услышал, как из соседней комнаты Таня произнесла с упреком: - Олег!
Я вздрогнул, открыл глаза и еще раз услышал: - Олег!
Её голос завис в дверном проеме спальни.
продолжение следует...
|
