Письмо сестры по песне Кати Огонек

Письмо сестры по песне Кати Огонек
Мир разом погрузился в злой и беспросветный мрак после смерти любимого брата.
Но ведь наш сосед Коля никак не мог этого совершить, он ведь совсем не такой. Я ему хоть в глаза еще один раз пойду как следует взгляну.
Это мука смертная – безо всякой пользы стоять в ожидании свидания с человеком, ни за что ни про что убившим Васю, но я как-нибудь до самого конца все это вполне достойно выдержу, выстою и не уйду.
И пусть мать долго ругалась и не пускала, и сестра рвала сердце на мелкие клочки своими горькими слезами, они просто меня никак не понимают.
Мне надо бы взглянуть Коле в глаза и спросить его, как он мог убить человека только за то, что он всего-то слегка его облил из бутылки шампанского на выпускном в школе?
И вот я уже всею своей поникшей душой так и гляжу в эти жуткие, до самых краев переполненные болью глаза, и мне безумно тошно от всей той укоризны, которая в них так и блестит, пробиваясь сквозь явное чувство вины.
Он чего-то говорит, и я никак не могу этого не услышать, он вроде бы всего этого никак совсем не хотел…
Эти слова сами падают в душу с отвратительным скрежетом, отворяя ворота иного, куда только худшего, ада.
Коля одними губами лепечет, что он хотел только разве что ткнуть Васю немного в бок, и все, а Леня Спиваков со всей силы подло толкнул его в спину, а потому вместо легкой царапины вышло убийство.
Он повышает голос, стрекоча сквозь слезы, говоря мне о том, что Вася был зануда и выскочка, да и нахал, каких мало, и он его не любил, но убивать он его точно никак не хотел.
Это негодяй Спиваков, верно подгадав момент, его двинул вперед, причем сделал он это именно что вполне вот осознанно и нарочно.
У них с Васей из-за Натахи и вправду были серьезные терки, но только на словах.
Это ведь никак не повод для убийства.
И Коля вдруг закивал, впрямь-таки задыхаясь от буквально сдавливающей ему горло ненависти.
Да, не повод, даже отбив девчонку потому, что ее предкам больше были по душе чьи-то солидные родители, а не сын матери-одиночки, все равно никак невозможно будет не заметить, что она то и дело о чем-то своем горько призадумывается. Да иногда и высказывает вслух сомнения в не совсем удачном, под жестким родительским давлением сделанном ею выборе.
А у кого-то, может, душа от таких сомнений враз уж вся закипает и сердце черной кровью беспрестанно обливается.
И ведь Леня об этом Коле говорил, а он, как последний идиот, над всем этим громко смеялся, и вот теперь все Колины планы поступить в институт полностью рухнули, и жить ему теперь придется со страшным пятном в его навек испорченной биографии.
А этот подонок остался цел и невредим, и вот тут по выражению глаз я поняла, что он не врет и не придуривается. А говорит вполне искренне.
Да и по тому, как он выражает сожаление, что его отец и так уже вдовец, а потому, коли будет еще один труп ему, это точно никак не перенести, мне вдруг стало до конца этак полностью ясно, что и он тоже жертва, или, точнее, слепое орудие преступления, а не убийца.
И за те вовсе-то недолгие (хотя до этого это время показалось мне вечностью) прошедшие со дня смерти Васи две недели он уже проклял своего недруга всеми проклятиями мира.
Так вот кто, значится, был во всем почти что один и виноват!
Ну, тогда ему нисколько не доведется торжествовать победу над тремя несчастными женщинами.
Мой отец нас бросил и уехал далеко-далеко, и мать брата иногда, горюя, обзывала вторым отцом.
Мол, тоже вырастешь, бросишь нас и уедешь.
На что брат всегда откликался ответными попреками, что мать подле себя отца когда-то всеми правдами и неправдами никак не удержала.
И вот его молодая кровь вся вытекла на пол, а тот, кто ножом его пырнул, оказывается, только лишь хотел его пугнуть или поцарапать…
А тот гад, что жизнь у Васи украл, будет и дальше жить и преспокойно себе здравствовать.
Нет, не бывать этому, он свою смерть встретит точно в том же виде, но я толкать никого не буду, я его сама порешу – своими руками.
Но потом, выйдя за ворота тюрьмы и немного охладев, я подумала, что так ведь нельзя, поскольку безо всякого разговора такие вещи творить может одна только самая последняя дура.
Ни любовь и ни смерть нельзя подавать как готовое блюдо, не выяснив заранее, чем человек вообще дышит.
А потому его надо поймать в момент, когда он расслаблен и спокоен, и обо всем настойчиво и старательно расспросить.
И вот эта дылда стоит передо мной, и надо же, ухмылка на его лице – явное свидетельство внутреннего покоя и вполне полноценной, абсолютной уверенности в себе.
Ну, это понятно, он крепкий парень, а я девушка хрупкого сложения, и, вызвав его на разговор в этот безлюдный парк вечером, я никак не могла бы ему причинить своими маленькими ручонками ни малейшего серьезного вреда…
Он только вот, правда, не знает, что я шесть лет ходила в балетный кружок и была там лучшей.
И реакция у меня очень даже отменная.
Да и неожиданность на моей стороне.
Он кривится от всех моих слов, ему неприятен этот пустой и ни к чему не ведущий разговор.
Он безнадежно устало предлагает мне завтра с утра пойти в милицию и там весь этот бред рассказать следователю.
А у самого глаза в конце фразы блеснули смехом, и смех этот от вполне удовлетворенного чувства мести, правда, он смерти Васе все-таки явно никак не хотел.
Ну все, теперь во мне уже сомнений нет, да и понятно почему.
У человека, ни в чем уж попросту как есть нисколько не виноватого, смешинок в глазах при упоминании о недавней насильственной смерти и близко-то никогда совершенно не будет.
Взмах руки – и вытащенный из рукава нож прошелся точно по горлу, не оставив негодяю никакого шанса жить.
Врач скорой помощи только лишь смерть, как положено, и зафиксировал.
А я никуда и не убегала…
И вот он, следственный изолятор, и вся моя версия событий оказалась не просто ложью, а ложью хитрой и, само собой, до чего только подло состряпанной той еще редкостной курвой…
Следователь самыми гадкими словами плюется, как пожилая колхозница семечками на базаре.
И все эти гадкие обвинения в садизме и беспричинной агрессии – это, пожалуй, вовсе и не слова, а крик ненависти из черной пасти…
И мучают они тело и душу, сменяя друг друга, эти вот оба матерых, хотя еще и довольно молодых, следователя.
Они хотели на меня еще целых пять трупов повесить, но кто-то постарше званием и возрастом им сказал, что это будет не слишком ведь умно из такой соплячки, как я, настоящую маньякшу делать.
И тогда они опустили вожжи, но до самого окончания следствия так и продолжили выливать на мою душу всяческие срамные помои…
А на зоне каждый день и ночь я жду перо в бок, потому что родители Леньки – люди со связями, и от них всего можно ожидать.
А тут письмо, все залитое слезами сестры, мать ведь после того, как я села, с работы учительницы почти сразу поперли, и она в той же своей школе стала уборщицей да и пить страшно начала, поскольку прежние ее коллеги стали ее совершенно злобно третировать.
А еще ей завуч на ухо злобным шепотком намекнула, что домой я точно теперь не вернусь.
И боюсь, что так оно и будет, потому что даже коли люди на редкость скаредные из своего кармана денег не вынут, то вот и тот постоянный плач перед тем, кому достаточно дать отмашку, может стать для меня более чем многозначительным последним приговором.