Мы из сто семидесятой! Повесть. Глава 4
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
Постепенно мы втягиваемся в школьную жизнь. Прилетели первые ласточки. Нет, лучше сказать - приплыли первые лебеди, поселились у нас со Славкой в дневниках, и оттуда - ни в какую!
На мой взгляд - много отвлекающих от учебы моментов: футбол, например... Да и от летних каникул я еще не отошел. О чем и сказал маме. А она в ответ сказала, что скоро зима, и отвлекающих моментов будет не меньше: хоккей, например... И не успею я отойти от зимних каникул, а там опять летние. Все это жалкие отговорки, и если я в ближайшее время не возьмусь за ум, они с папой возьмутся за меня и примут самые серьезные меры.
Мне очень не хочется, чтобы они принимали меры, тем более серьезные. И потом, я очень не люблю огорчать папу с мамой, так что придется приналечь на учебу.
Похоже, что со Славкой провели такую же беседу. Утром он был хмур, неразговорчив и только яростно лопал бутерброды перед уроком природоведения.
- Что-то ты неважно выглядишь, - сказал я ему.
- Есть из-за чего!
- А из-за чего?
- Живот подводит. Неважно меня дома кормить стали. Не знаю, к соседям что ли завтракать ходить...
Я выразил сомнение, что его соседям это понравится.
- Тогда к бабушке поеду, она вкусно готовит, а не какую-нибудь кашу.
- Ладно, Славка, хватит тебе об еде, я сегодня тоже не назавтракался. Давай лучше я тебе книжку покажу про самолеты. Мне ее двоюродная сестра подарила, а той подарила ее мама, а ее маме подарила на работе ее подруга, тетя Валя, а тете Вале...
- Нашел чем хватать. Если бы тебе пятьсот рублей подарили - другое дело.
- А почему пятьсот?
- На эти деньги можно купить торт-мороженое.
- Да, - вздохнул я, - книга - это не мороженое, много не съешь.
- Много... Кто же книги ест, дурачок!
- Ну, почему... Мама говорит, что ее подруга просто глотает одну за другой.
- Во дает! - восхитился Славка. - И какого формата?
- Про формат я не спрашивал.
- Попробовать, что ли... Жесткие они.
- Есть и в мягкой обложке.
- Вот пойду в библиотеку... Дома мне книги грызть не дадут.
В класс вошла учительница, поздоровалась с нами и сказала:
- Сегодня прекрасный осенний день, дети, удивительно теплый, солнечный...
- А я про осень стихи сочинила! - закричала с места Майка Борисова, и покраснела как кленовый лист.
- Ну, началось, - прошептал Сережка.
- Это замечательно, Майя, - сказала, улыбаясь, Нина Федоровна. - Прочти нам, пожалуйста, свои осенние стихи.
А Майку хлебом с колбасой не корми, дай только волю... И, разгорячившись, словно карась на сковородке, и также подпрыгивая, она стала читать:
Меня осень осенила на писание стихов,
Завалила, забросала ржавой рухлядью репьев.
Осенила паутиной, градом, снегом и дождем,
Возвращусь в свою квартиру, отогреюсь я чайком.
- Похлопаем нашей Маечке! - восторженно закричала учительница. - Прелестные стихи, просто прелестные!
Ответом учительнице была мертвая тишина.
- Они не понимают, не умеют ценить прекрасное, - захныкала Майка.
- Я что-то не пойму, Нина Федоровна, растолкуйте, - подал голос Сабельников. - Так кто сочиняет прекрасное - сочинитель Некрасов, или сочинительница Борисова?
- Нина Федоровна, эти скунсы изведут меня. Я чокнусь скоро, - всхлипывала Майка.
- Кхе... - выдавила из себя Нина Федоровна.
- Гусеница мохнатая! - крикнул с задней парты Сестренкин.
Майка полоснула в его сторону огневым драконьим взором. Напрасно... Кольке и гиперболоид инженера Гарина нипочем!
- Ну, ладно, - пробормотала учительница, - начнем урок. А занятие у вас сегодня проведет студент-практикант, Зебриков Моисей Лукич.
Везет нам на практикантов - сколько их уже у нас побывало! Но какие-то они скованные, эти студенты, даже жалко их становится. Может, они Тарловича боятся, или Сестренкина? Да, эти ребята на кого хочешь страху наведут. Мне кажется, что даже сама Нина Федоровна порой от них в трепет приходит.
Вот и Моисей... Вошел, глядит исподлобья, весь напряженный, словно гвоздь ржавый проглотил, и вид такой - как будто боится, что мы у него кошелек со стипендией сопрем.
Стал он нам рассказывать про географические открытия, но все как-то сухо, монотонно, неинтересно, да и путался часто, - хорошо его Меднис поправлял. Студент злился, говорил, что сам все знает, и чтобы Витька его не перебивал. Но куда ему до Витьки! Когда же речь зашла про английского мореплавателя Кука, Славка поднял руку, и задал давно интересующий его вопрос:
- Моисей Лукич, я так и не понял из вашего рассказа - съели туземцы Кука, или не съели?
- Ясное дело - съели, - уверенно сказал Толик Каребин. Я и песню про это слышал. В ней говорится, что съели.
- Песня поется, а не говорится, - заметил Димка Крайников.
- Так это когда пели... Давно это было. А сейчас песни говорятся.
- Нет, Кука не съели, - плаксиво сказала Наташка Клещева. - Это подло - есть человека.
- А кто такой Кук? О чем вы вообще говорите... - проснулся Сашка Прохоров.
- Это писатель, - сказал Вовка Брусникин. - Мой папа Кука читает. Фантаст он, этот Кук.
- Какой писатель! Ты что! Кук - это капитан!
- Я знаю капитана Немо, капитана Сорви-голова, Синдбада-морехода... - задумчиво произнес Прохоров. - А вот Кука не знаю.
- Кук - сундук! - совершенно не к месту брякнул Сестренкин.
"Сколько же этих Куков? - подумал я. - Больше Ивановых, что ли?"
- Зарезали его, - мрачно изрек Меднис.
Ну, раз Витька так сказал, так оно и есть.
- О-ох! - вздохнула Людка Свиридова, а Борисова зашлась в жестоких рыданиях.
Мы бросились приводить в чувство эту припадочную. Генка взял с подоконника банку с водой, предназначенную для поливки цветов, и всю ее опорожнил на Майкину голову.
- Что вы делаете! - задергался практикант, как кукла в театре имени Образцова.
- Не мешайте нам, Моисей Лукич, - сердито одернул ошалевшего студента Колька. - Мы знаем, что делаем, - и вылил на Майку еще одну банку.
Взбодренная холодной водой, Майка пришла в себя и заорала, что убили Кука, и если не принять сейчас же меры, то эти парнокопытные и ее упудрят.
Витьке пришлось перечислить ей еще с десяток путешественников также плохо кончивших; только после этого она немного успокоилась.
Моисей же окончательно разнервничался и, лиловея лицом, прохрипел, что уходит от нас.
- Вот те на! Куда это? - удивился Лисицкий. - Мы к вам только привыкать стали.
- В мир, где вас нет, - с хрипа практикант перешел на трагический шепот.
- А какой он, этот мир? - не отставал от студента назойливый Женька.
- Он прекрасен! - выдохнул Моисей, затем вывалился в коридор... и ввалился обратно, поддерживаемый заботливыми руками нашего завуча, Юлия Цезаревича.
Завуч вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую фляжку, вылил ее содержимое в пластиковый стаканчик, который в свою очередь извлек из другого внутреннего кармана, и заставил выпить студента. И немного погодя практикант ожил, уходить раздумал и попросил завуча налить ему еще.
Рассерженный Юлий Цезаревич выразил крайнюю озабоченность нашим поведением, сказал, что мы маленькие, но с большим будущим злодеи, и объявил, что глубоко сочувствует нашим бедным родителям, которые еще пожалеют, что вырастили нас на свою голову.
Лисицкий закричал, что он за других говорить не станет, но его родители вовсе не бедные.
Я же, когда представил нас на головах родителей, не мог удержаться от смеха.
Завуч с минуту открывал и закрывал рот, выпучив на меня рачьи глаза, но потом его прорвало: - Ах вот как! - закричал он. - Оказывается я говорю смешные вещи. Вместо того, чтобы повышать успеваемость, укреплять дисциплину и улучшать показатели в общественной работе, вместо этого - вы смеетесь мне в лицо!.. Нина Федоровна, - обратился он к прибежавшей на шум нашей учительнице, - обязательно вызовете в школу родителей этого недостойного ученика, - и он указал на меня пальцем. Наверное, завуч боялся - вдруг учительниц перепутает и вызовет родителей других учеников - Медниса, например, или Майки Борисовой...
Он еще долго упрекал нас в разгильдяйстве (какое красивое слово!), лени, невнимательности, болтовне на уроках, и, наверное, упрекал бы еще дольше, если бы его не перебил Сережка.
- Юлий Цезаревич, - поднял он руку, - нам Нина Федоровна рассказывала, что директор школы, в которой училось юное дарование Дарвин, тоже называл его болтуном и ужасно ругал за то, что он, Дарвин, безобразничает на уроках, бегает и прыгает без дела. А когда Дарвин добился признания, директор так распереживался от того, что донимал придирками юного натуралиста, что чуть с ума не сошел от расстройства.
Завуч побагровел, и так посмотрел, сперва на нас, а потом на учительницу, что у той запылали щеки, хоть спички о них чиркай.
Короче говоря, Сережкиных родителей тоже вызвали в школу, а раздраженный завуч, выходя из класса, так сильно хлопнул дверью, что даже разбудил опять заснувшего Сашку Прохорова.
Как только Юлий Цезаревич вышел, учительница осыпала нас упреками, а потом сказала, что вкладывает в нас всю свою душу, но не чувствует с нашей стороны никакой отдачи. Это меня несколько удивило, и после урока я поинтересовался у ребят: в кого из них вложена душа Нины Федоровны?
- Не в меня, это точно! - категорически заявил Сестренкин. - Ей там просто места нет.
У других ребят души Нины Федоровны тоже не обнаружилось.
"А! Кажется, я понял. Всю свою душу, Нина Федоровна вложила в девчонок".
Возвращались мы с Сережкой домой в настроении, прямо скажем, неважном. Сообщать родителям, что их вызывают в школу, занятие не из приятных, тем более, что мама обещала принять меры. Ну, мама-то ладно. А вот если папа примет меры...
По-видимому, Сережку мучили те же мысли: он морщил лоб и что-то про себя бормотал, наверное, придумывал, что он скажет родителям в свое оправдание.
И уже подходя к дому, мне стало совершенно ясно, что избежать неприятностей сегодня в любом случае невозможно. Потому что от ПЯТНИЦЫ ТРИНАДЦАТОГО - ну ничего хорошего ждать не приходится!
|