Две тени медленно двигались по каменному мосту в центре Тремонта. Ограждения моста были украшены четырьмя бронзовыми скульптурами, изображавшими рвущихся ввысь и стремящихся соскочить со своих надёжных пьедесталов коней, придерживаемых под уздцы красивыми юношами с мертвенно-пустыми взглядами. Дойдя до середины моста, тени на какое-то время остановились. Теперь они стояли и смотрели вниз, где медленно двигались мутные воды реки. За этот вечер погода успела совершенно измениться. Если утром было тепло и солнечно, то теперь было прохладно и пасмурно. На мосту дул северный ветер, гнавший на город тёмные дождевые тучи.
- Знаешь, а мне нравятся эти скульптуры, - произнесла наконец первая тень, которая теперь рассматривала бронзовых коней и юношей, украшавших мост.
- Мне тоже, - ответила вторая тень. - Хотя, знаешь, - чуть подумав, добавила она, - меня больше вдохновляет даже не сама скульптура, а процесс её создания. Особенно если это скульптура из мрамора. Ведь скульптор должен высвободить из мрамора то, что уже заключено внутри мраморной глыбы. Меня больше всего вдохновляет именно превращение бесформенного куска мрамора в произведение искусства. Чтобы этого достичь, необходимо ведь уже иметь в голове образ будущей скульптуры, который нужно воплотить в жизнь. В этом и заключается искусство скульптора.
Произнеся это, вторая тень достала из кармана белую прямоугольную упаковку, взяла оттуда сигарету с оранжевым фильтром и зажгла спичку, и ветер чуть не загасил робкое жёлтое пламя, жизнь которого так мимолётна, так коротка. Лучи заката давно уже исчезли где-то за домами. Они скрылись за лесом, одарив последней вечерней лаской задумчиво-печальные вершины столетних елей, росших за городом, и медленно сползли за горизонт. На город опускалась весенняя ночь. Есть особенная музыка весенней ночи, надо лишь уметь её слышать, как, быть может, слышит её кот, тихо пробирающийся по ещё мокрой от дождя крыше, как слышит её ночная птица в кроне дерева, вновь ожившего после зимнего запустения. Ты спишь, а за твоим окном в тишине, под покровом ночного неба с лениво тянущимися по нему косматыми обрывками облаков, распускаются нежно-зелёные листья, втайне от тебя и ото всех жадных глаз светлого дня. Ты спишь, а весна разрастается, и всюду тайная, незаметная жизнь. Ты спишь и видишь обрывки снов, а кто-то вечерами и ночами, словно поддавшись таинственному зову, бродит по улицам, где навстречу ему летит тёплый ветер, шелестящий молодой листвой. Бродя по улицам вдоль каналов, останавливаясь на мостиках и мечтая в свете уличных фонарей над медленной водой, он слушает этот шелест и вдыхает запах сирени. Под сводом весенней ночи не курят фимиам, вместо него здесь сирень, тяжёлые гроздья которой повисают над мутью каналов, роняя вниз нежные лиловые и белые лепестки своих цветов, а вместо свечей здесь уличные фонари на тонких чёрных ногах столбов. Вокруг царит молчание, но слова излишни. Не надо ничего говорить, надо просто слушать.
Остановившись на мосту, тени тоже замолчали. Каждая из них уже знала, что между ними были века. Века вот таких весенних ночей, когда каждый, мечтая о чём-то своём, слушает ночную музыку.
- Наверное, труд писателя в чём-то похож на работу скульптора, ведь писатель тоже должен высвободить нечто из хаоса жизни и придать этому определённую, устойчивую форму.
- Ты права, - ответил Райн, выдохнув густой сигаретный дым. - И я тоже думаю, что литературное творчество в чём-то похоже на работу скульптора. Но теперь, когда я об этом думаю, мне приходит на ум ещё и другое.
- Что именно?
- У тебя когда-нибудь была музыкальная шкатулка с ключиком?
- Нет. Только старый граммофон с пластинками. Кстати, он и теперь стоит в моей комнате, и я его иногда слушаю. Дедушка рассказывал, что у него был когда-то граммофон с заводной ручкой, но сейчас, наверное, таких уже не производят.
- Когда-то у меня была заводная музыкальная шкатулка. Очень старая, с металлическим узорным корпусом. Заводишь её, и начинает играть музыка. Но для этого нужен ключик. Мне кажется, что поэт тоже должен иметь какой-то особый ключ, позволяющий ему слышать музыку. Но это не та музыка, которую записывают на нотных листах, а потом исполняют в концертных залах. Я имею в виду другое. Музыку жизни. Музыку бегущего времени. Музыку весеннего вечера. Звуки, раздающиеся вне нас и помимо нас там, где другие люди их уже не слышат или ещё не слышат, доносящиеся откуда-то будто с другой стороны, с другого, нездешнего берега. Творец улавливает и слушает её, чтобы затем отразить в своём творчестве. Разница только в том, что мир намного сложнее, чем музыкальная шкатулка, и эта музыка имеет мало общего со звуками, которые звучат из этого предмета. Точнее, эти два вида музыки вообще вряд ли имеют что-то общее, за исключением названия.
- Если бы я могла что-то написать…, - вздохнула Келли, глядя вниз, где текли куда-то вдаль речные воды.
- А ты пробовала когда-нибудь? - спросил Райн.
- Нет, но мне кажется, что я бы не смогла.
- По-моему, в труде писателя не так уж много привлекательного.
- Тогда почему ты пишешь? - удивилась Келли и посмотрела на Райна, стоявшего рядом с ней.
- Теперь я уже не могу иначе.
- И ты слышишь музыку?
- Я не знаю. Иногда мне кажется, что слышу. Но мне кажется, что если всё время её слышать, можно сойти с ума. Каково это - всё время ощущать у себя на затылке дыхание чего-то нездешнего? По-моему, так и до «жёлтого дома» недалеко.
Услышав слова Райна, Келли задумалась. Смотревшая до этого перед собой, она на мгновение отвела взгляд в сторону.
- О чём ты думаешь, Келли?
- Знаешь, иногда я тоже слышу нечто, но не могу объяснить, что это, - призналась она. - Ты когда-нибудь видел песчаную бурю?
- Нет, - признался Райн.
- Есть далёкие страны, где песчаные бури не редкость. Ветер поднимает в воздух тонны песка и пыли, а потом обрушивает их на города. Иногда я переживаю что-то похожее на песчаную бурю и ощущаю дыхание мёртвой пустыни. Это может длиться минуты, но иногда это длится часы, - сказала она и вдруг замолчала.
Райн смотрел на девушку. Она стояла рядом и, сложив руки на ограждении моста, смотрела куда-то вдаль. Келли казалась Райну необыкновенной и далёкой, хотя она и стояла теперь так близко. В ней была какая-то тайна, и ему так хотелось обнять девушку. Быть нужным ей. Защищать её. Но от чего или от кого?
Ветер доносил откуда-то с площади звуки саксофона, на котором играл пожилой уличный музыкант. Грустные, щемящие звуки. Слушая эту доносящуюся издали сквозь налетающий ветер музыку, Райн задумался. Мелодия была знакома ему. Интересно, сколько лет музыкант уже играет её?
- Вот так происходит и с работой писателя, - наконец произнёс Райн. - Ты пишешь, и кто-то, проходя мимо, иногда бросает тебе какие-то мелкие монеты. Мало кто слушает тебя по-настоящему. Наверное, почти никто. Кому какое дело до того, что ты играешь? Да и те, кто бросает эти монеты - умеют ли они отличать хорошее от плохого, настоящее от ненастоящего, талантливое от бездарного и пошлого? Это очень сомнительно, - подытожил он.
- Почитаешь мне что-то из своего? - спросила девушка, нарушив молчание, ненадолго воцарившееся после слов Райна.
- Да, если ты хочешь.
- Ты можешь прийти ко мне в гости.
- К тебе в гости?
- Да.
Райн был удивлён неожиданно прозвучавшим предложением.
- Каким образом я попаду к тебе?
- Наверное, ты заметил, когда был у меня во дворе, что прямо под моим окном на земле лежит лестница? – спросила Келли.
Теперь Райн вспомнил, что действительно видел лестницу, лежавшую вдоль стены дома.
- Заметил, - сказал он.
- Тогда завтра в полночь я буду ждать тебя наверху. Окно комнаты будет открыто. Только не забудь рукопись.
- Но я не считаю себя великим талантом.
- Разве это главное? - снова удивилась девушка.
- Что именно?
- Быть великим талантом. - сказала она. - Да и как определить величину таланта?
- Не знаю. А что, по-твоему, самое главное?
- Наверное, самое главное - это следовать своему сердцу. Ведь ты говорил, что уже не можешь ничего не писать, разве не так?
- Говорил. И это правда. Без этого жизнь кажется мне просто существованием, грустной и бесполезной чередой серых дней, похожих один на другой, как капли воды.
- Значит, ты уже нашёл своё призвание и следуешь своему сердцу. Мне всегда казалось, что человек, нашедший в жизни своё призвание, счастлив. Но я до сих пор не знаю, в чём моё призвание.
- Но ты ведь любишь танцы?
Райн снова вспомнил свой неудачный поход в гости к Келли и танцующий силуэт в окне на втором этаже её дома.
- Да. Когда-то я даже училась в школе танцев и мечтала о том, чтобы выступать на сцене. Но у жизни насчёт меня были другие планы. И теперь я танцую только дома, в своей комнате, где вместо сцены холодный пол, а вместо зрителей стены, обклеенные обоями, на которых нарисованы белые и голубые цветы. Цветы на обоях - вместо благодарности от зрителей, пришедших на представление, - грустно улыбнулась она. - Быть может, искусство вовсе не является моим призванием? Ведь в танцах я не преуспела, несмотря на все мои старания.
- Но ведь и я не преуспел в творчестве.
- Может быть, твоё время ещё придёт?
- Не знаю. Придёт ли оно? Хотелось бы, чтобы оно когда-нибудь пришло.
- И я бы тоже хотела этого, - сказала Келли, посмотрев на Райна и улыбнувшись.
- Спасибо за поддержку, - ответил Райн. От улыбки девушки на душе у него становилось светлее и радостнее, и ему казалось, что он может любоваться этой улыбкой бесконечно.
На мосту становилось холодно, поэтому Райн и Келли отправились дальше – туда, где в свете уличного фонаря одиноко стоял знак трамвайной остановки…
Райн и Келли встречались уже во второй раз. Им нравилось бродить по вечерним улицам, разговаривать на самые разные темы и смеяться, дыша влажным и свежим весенним воздухом, наполненным ароматом сирени. Райну теперь казалось, что это и есть счастье, о котором он раньше лишь мечтал, казавшееся когда-то таким далёким и почти невозможным. Он был счастлив, но при этом ощущал странную тревогу. Райн не знал, чувствовала ли Келли то же самое, что и он. «Может быть, тревожное ощущение, примешавшееся к счастью, всего лишь дань несовершенству мира, в котором мы живём?» думал молодой человек. Но странное ощущение не покидало его.
