Сонечка

В субботу Сонечка играла концерт. Белый уютный зальчик, незнакомые люди, тугие клавиши — она не замечала ничего. Звуки лились из-под пальцев, и, бросив взгляд в зал, она увидела горящие глаза Руди. Он всегда слушал ее в одинаковой позе, чуть склонив голову набок, выставив вперед тонкие руки, и всегда в такие минуты пожирал ее безумным взглядом. Ульрих, сидящий рядом, не показывал признаков жизни. Взгляд стеклянный, отсутствующий, будто унесшийся в эпоху Листа, которого исполняла Сонечка; казалось, он никогда не испытывал никаких особенных острых эмоций, что бы вокруг ни происходило. Но Сонечка знала, помнила — разве память может обмануть? — те минуты, когда лед будто трескался, и проступала его истинная натура. Если что-то и роднило Ульриха с Руди, то это был этот самый безумный, восторженный взгляд; у Руди, когда он слушал Сонечку, и у Ульриха — когда он смотрел, как она растворяется в полумраке комнаты.
Насколько Сонечка помнила, они всегда были вдвоем: вихрь и ледяная статуя, спокойствие и суета, горячность и хладнокровие. Они были братьями — нет, даже ближе, потому что между братьями редко бывает подобное духовное единение. И Сонечка, ставшая подругой им обоим, на удивление, не разрушила их связь, а как будто укрепила ее. Теперь они были втроем, всегда втроем, повсюду втроем; казалось, это был единый, цельный организм, по воле случая разделившийся на три самостоятельные
единицы.
Сейчас, когда Сонечка играла Liebestraum, мысли ее были далеко. Пальцы кружились над клавишами, словно заморские птицы; пальцы знали свою работу, но Сонечка думала о другом. Она думала, как они поедут на квартиру к Ульриху после концерта, как включат джаз и будут танцевать; как они будут ловить ее, подхватывать по очереди; как она будет читать им свои французские стихи, которые так любил Ульрих, и в которых Руди не понимал ни слова; как засидятся до полуночи и лягут прямо в одежде на огромный диван в гостиной, сплетаясь руками, волосами, мыслями.
— Кого из нас ты любишь больше? — спросил Сонечку Руди однажды посередине танца.
— Никого! — решительно ответила Сонечка. — Я люблю вас одинаково, на равных, бесконечно люблю; у меня как будто два сердца: одно — для тебя, второе — для Ульриха, — и она расцеловала их по очереди.
У Руди они никогда не бывали. Он жил на окраине с матерью и никогда не говорил ни о ней, ни об отце — ему словно стыдно было за свою семью...
Сонечка доиграла, поднялась, поклонилась. Аплодисменты слышались будто сквозь пелену; она видела, как поднялся, хлопая, Руди; как Ульрих не сдвинулся с места, и только легкая улыбка тронула его губы.
— Тебе все-таки придется выбрать, — сказал он вчера, целуя ей подбородок, шею, ключицы. Она сидела у него на коленях; Руди был на репетиции.
Ульриха Сонечка оттолкнула.
— Если я не могу любить вас обоих, значит, не буду любить вовсе, — сказала она упрямо. — И вообще, мне домой пора.
— Но двоих любить невозможно, — прошептал Ульрих, когда она уже вышла из комнаты.
И вот теперь, после концерта, Сонечка постаралась забыть об этом эпизоде; она шла подле Руди, а Ульрих шел с другой стороны и держал его под руку.
— Зайдем в кафе, отметим? — предложила она.
Они зашли в кафе, съели мороженого, поехали к Ульриху. Тот больше не приставал с вопросами и не стремился целоваться, но смотрел на Сонечку странным, выжидающим взглядом, будто знал заранее, что все произойдет так, как он задумал. Сонечка, обычно веселая, хохочущая, даже слегка кокетливая, сегодня молчала и поглядывала то на одного, то на другого.
Постепенно все вошло в прежнюю колею. Ульрих больше не волновал ее, да и наедине они практически не бывали. Казалось, им всегда будет двадцать — навеки двадцать — и они всегда будут рядом, втроем, друг подле друга. У каждого из них в альбоме была фотография — единственная совместная — хохочущий Руди с одной стороны, рядом Сонечка, ее голова — на его плече; спокойный Ульрих с другой, его голова — на плече Сонечки. Все вместе они формировали троединство, трезвучие, своеобразный триптих.
“It's either three of us or no one”, — сказал Руди однажды, и никто не посмел оспорить эту простую истину.
Трудно сказать, была ли Сонечка для них центром, сердцевиной, но, судя по той фотографии, была — и даже больше, чем центром, — связующей ниточкой. Казалось, они уже и не помнили себя без нее; без ее музыки, словечек, прощальных поцелуев. Да и сама Сонечка не могла представить себя без них, а прощалась с ними всегда так, будто больше никогда не увидит; старалась успеть сказать, сделать, признаться.
Они давали друг другу les vœux de printemps; шла их двадцатая весна, и все вокруг было о счастье, о жизни и о любви.
Но весна прошла, а летом, в начале июня, Руди уехал с театром на гастроли. Сонечка, боявшаяся встречи с Ульрихом наедине, все-таки не вытерпела — и согласилась пойти с ним в кино. Смущение, неловкость и странное ожидание неизбежного царило между ними, когда Ульрих погладил ее по руке и прижался губами к ее виску. В темном зале не видно было, как покраснела Сонечка, но щеки ее горели; ей было страшно, боязно и неуютно, хотя внутри она уже будто смирилась с тем, к чему неукоснительно шла их дружба — наверное, еще в тот день, когда впервые увидела Ульриха. Она увидела его на несколько секунд раньше Руди, так случилось, и теперь ей, романтической натуре, казалось, что эти несколько секунд сыграли решающую, роковую роль — хотя до сегодняшнего дня она никогда не задумывалась о них. Да, все было решено внутри нее, хотя ей казалось, что все решено за нее, свыше; она была полна этой слепой, волнительной, нетерпеливой решимости сделать, совершить, перейти черту раньше, чем бы появилась возможность отступить. После кино они выпили кофе, прошлись по набережной — у Сонечки подрагивали пальцы, но она больше не краснела, когда Ульрих целовал ее в губы, и больше не отталкивала его, а целовала в ответ. Les vœux de printemps перестали действовать на Сонечку, ведь весна кончилась десять дней (нет, вечность!) назад, а юность, как известно, переменчива.
Потом, дома, когда Ульрих лежал, вжавшись в нее, она гладила его по волосам и думала, что Руди вернется через пару недель, и ничего уже не будет, как прежде; она и Ульрих составляли теперь священное, любовное единство, а Руди отделился от них, будто никогда и не был с ними; будто у Сонечки снова было лишь одно сердце — то, что всегда, целиком и полностью, безраздельно было отдано Ульриху.
И она целовала его, нежного, разгоряченного, покорного, опьяненного любовью, и ей вдруг на какой-то миг показалось, будто Руди наблюдает за ними, и взгляд его полон боли и разочарования.


¹Либо мы трое, либо никто (англ.)
² весенние клятвы (фр.)

(напечатано в журнале «Кольцо "А"»)