Курьер

Последние  дни  августа  тысяча  девятьсот  девяносто  первого  года
в  столице  выдались   жаркими  и  сухими.   Не  чувствовалось  малейшего  
дуновения  ветра.  Застыл  в  жаре  воздух,  как  и  сама  жизнь,  в  нервном
ожидании  темного  будущего.  В  светлое,  после  трех  роковых  дней,
не  верилось.     Одно  было  ясно,  жизнь  сильно  изменится,  безразлично
к  отношению  окружающих.   Прошлое  себя  исчерпало.
           Советник  президента  по военным  вопросам  этому  прошлому
посвятил  всю  жизнь.   Сперва  воевал,  начиная с Великой  войны,  потом
обучал,  управлял,  советовал.   Науку  войны  постиг  в  совершенстве.
           Много  знал.  Знание  давило.  Видение  будущего  не  приносило
радости  и  покоя.  Еще  вчера,  государство,  выглядевшее  монолитом,
шаталось,  как  пьяный.  Основа  морального  духа  разрушалась.  Построение
счастливой  жизни  сменилось верой  в  светлое  будущее,  плавно  перешедшей
в  гордость  героическим  прошлым.  Сквозь  героику  давних  лет  все  больше
просачивалось  крови  и  грязи.  С  этим  ничего  нельзя  было  сделать,
поскольку,  правда.
            Приходилось  признать,  что  государство  способно  держаться
только  на  крепкой  власти и  готовности  людей  к  ежедневному  
самопожертвованию.  Жизнью,  судьбой,  временем.   Сегодня  жертвовать
уже  не  хотели.  Власть  лишалась  уважения,  поддерживаемая  только
страхом  наказания.    Не подконтрольность  власти  обществу  порождала  
коррупцию  и  воровство.    
              Президент  сперва  дал  надежду  на лучшее.  Может,  сам  в  это
верил.   Старался  пробудить  общество  к  активной  жизни,  улучшить
экономику.  Пороха  хватило  на  два года.  Будто  выдохся  или  узнал
нечто  новое,  отнявшее  разом  силы  и  энергию.
              В  начале  августа  была  у  них  долгая  беседа.
              -  Все  плохо,  -  говорил  он. -  Ресурсы  исчерпаны.  Возможен
голод.   Продукты  по  талонам.  Я  дал  указание  пустить  на  прилавки
стратегический  резерв  на  случай  войны.  Мясо,  мороженное  в  конце  
сороковых,  тушенка  в  солидоле.  Социальный  взрыв  неминуем.
             Советник  заверил, что  в  любом  случае,  армия  выполнит  свой
долг   по  защите   страны   и  не  допустит   чего-либо  вторжения.
             -  Мне  предлагают  ввести  чрезвычайное  положение, - продолжал
Президент. -  До  тех  пор  пока  не  будет  преодолена  катастрофа  в
экономике.  
             -  Что угодно, только  не  это,  -  горячо  возразил  советник.  -  Люди
не  поймут.   При  прошлых  правителях  бы  поняли,  а  теперь  нет.  За
шесть  лет  жизни  под  Вашим  руководством  они  стали  другими.  
Долго  копившиеся  внутри,  энергия и инициатива  вырвались  наружу,
самосознание  выросло  до  необратимых  размеров.  Их  уже  не  загнать
в  клетку,  лагерь,  казарму.  Жизнь  приобрела  интерес.  Будет  в  ответ
огромная  акция  неповиновения.   Внутри  армии  тоже  начнется  брожение.
Если  за  офицерский  состав  можно  быть  уверенным,  то  за  созьлдат  нельзя.
Каждого   дома  ждут  родные.  Если  внутренние  войска  при  подавлении
прольют  кровь,  возможно  противостояние,  вплоть  до  гражданской  войны.
               -  Убедили,  -  горько  вздохнул  Президент.
               К  этому  разговору  больше  не  возвращались.  Потом  он  ушел
в  отпуск,  улетев  с  семьей  в  Крым,  и  началось.
              Три  дня,  погубивших  государство.  Оно  еще  живо,  как  
неизлечимый  больной,  срок  уже  отмерен.  Возможно,  до  конца  года  все  
будет  кончено.  Власть  потеряла  остатки  авторитета.  
              Президента  блокировали в Крыму, отключили  связь.  Обратились
к  людям  с  заявлением,  составленным  на  редкость  агрессивно  и  глупо.
Созвали  пресс-конференцию,  где  сами  тряслись  от  страха.  Даже  
спецслужбы, видя,  с  кем  имеют  дело,  отказались  выполнять  их  приказы.
             В  первый  день  позвонил  министр  обороны.
             -  Я  с  ними, -  говорил  он.  -   Присоединяйся.
             -  Безумцы, -  ответил  советник. – Что  вы  натворили?
             -  Другого  выхода  нет,  -  настаивал  министр. -  Сейчас,  иначе  все
погибнет.
            -  Все  уже  погибло, - вздохнул  советник.  -  Остановитесь  пока  не
поздно.
           -  Уже  поздно,  а  ты  не  прав, -  были  последние  слова  министра.
           Как  тут  не  явиться  новому  лидеру.  Из  той  же  власти,  но
периодически,  притесняемый  и  обижаемый  за  незначительные  отклонения
от  генеральной  линии,  использовал  шанс  сполна.
         Публично  призвал  к  неповиновению.  Появились  баррикады,
как  в  тысяча  девятьсот  пятом году.  Их  строили люди    с  желанием
отстаивать  свободу.  
         В  город  вошли  танки  и  мотострелки.  Правда,  без  снарядов  и  
патронов.  Напугать.  Не  вышло.  Люди  облепили  технику  и  лишили
командиров  воли.  Начался  переход  армии на сторону  восставшего  народа.
Так  было два  дня.  В  ночь  со  второго  на  третий  пролилась  кровь.
       Трое  смельчаков  пытались  остановить  боевую  машину пехоты,
накрыв  покрывалом  смотровые  щели.  Водитель  запаниковал  и  дал
разворот,  невольно   перемолотив  тех  гусеницами.
       Ужас  случившегося  положил  конец  безумию.  Танкисты  и  мотострелки
сдались.   Новый  лидер  спешно  собрал  команду  и  арестовал  организаторов
чрезвычайного  положения,  при  этом  одного  пришлось  застрелить.
Сопротивлялся.  Президента  вернули  из  Крыма.  Отдохнул,  называется.
       Народ  ликовал,  приветствуя  новую  жизнь,  считая,  что  хуже
случившегося  быть  уже  не  может.
      Советник  не  разделял  радости.  Неведомые  проблемы  маячили
впереди.   Большие  и  сложные.   Но  главное,  неведомые.  Как  их  решать,
никто  не  знал.
      Президент  после  возвращения  с  ним  не  встречался.  Даже  не  звонил.
Оставалось  ждать.
     В  дверь  постучали.  Получив  разрешение,  вошел  майор,  стройный
и  подтянутый,  радуя  глаз.   Представился  курьером  с  донесением,
на  которое  срочно  должен  получить и доставить  ответ.
     Пакет  с  донесением  был  опечатан  гербовой  печатью,  перевязан
бечевкой   и   упакован  в  конверт  мягкого  картона.
     Канцелярским  ножом  разрезал  бечевку,  которую  услужливо  принял  
курьер,  вскрыл  печать  и  достал  донесение.  
      Всего  один  лист  с  коротким  текстом  и  подписью.
      «Дорогие  мои, -  шел  текст. -  В том, что  произошло,  прошу  никого
не  винить.  Я  не  мог  поступить  иначе…» -  не  дочитал, удивленно  взглянул  
на  подпись. Его  собственная.
      Резкой  болью  резануло  горло.   Перед глазами  поплыли  сине-желтые
круги.   Внутри,  словно,  надулся  шар  и  лопнул,  распавшись  на  тысячи
сверкающих  осколков.
      Убедившись,  что  дело  сделано,  курьер  ослабил  хватку,  тихо  опустив
в  кресло  то,  что  осталось  от  советника.   Бечевку  в карман.  Огляделся.
Подошел  к  окну.  Проверил  на  прочность  веревку  портьеры.  
Удовлетворенно  кивнул  головой.    Отмерил  рост.   Сделал  петлю.
Легко  перенес  бесчувственное  тело.  Затянул  петлю  на  шее.  Отпустил.
Веревка  оборвалась.    Еле  успел  подхватить.  Чертыхнулся.
      Развязал  петлю.   Связал  разорванные концы.    Сделал  петлю пониже.
Затянул  на  шее.   Теперь  тело  не  висело,  а  находилось  в  полусидящем  
положении,  упираясь  ногами  в  пол.  
      Убрал  со  стола  конверт,  отставив  лист  с  машинописным текстом.  
Напоследок,  окинул  взглядом  кабинет  и  тихо  вышел.
      Хоронили  советника  тихо  и  скромно,  без  положенных  маршалу  Союза
почестей.