Мир уходящему часть 1, глава 3

____Вольный сказ
  Что есть мир вокруг: былинка? травинка? тропинка?
  Движущаяся, словно заводная – без рук, без ног – алая скорлупка божьей коровки щекочет тебе нежную ладошку, а ты, мружась от яркого солнца, вертишь  ею, норовя задать маршрут добровольной пленнице. А она ползёт своим путём. И ты выкручиваешь ладонь до хруста в суставах и выкручиваешься весь, едва не становясь «на уши», только бы божья коровка ползла туда, куда ты хочешь. А она, вопреки твоим стараниям, ползёт туда, куда хочет сама. Когда же ты осторожно, чтобы не вспугнуть, подталкиваешь её пальчиком, она словно вспоминает, что у неё есть крылья... И ты, глядя вслед, уже завидуешь ей… летящей. И согласен быть букашкой, только быть с крыльями. И не сознаёшь того, что ты и есть букашка, но… бескрылая.
                                                                                                            
                                                                                3 

  Одиноко Шурке-маленькому. Одиноко и скучно. Сказано ему строго-настрого: сидеть дома «и не рыпаца»…
  Во дворе с ним единственная курица, чудом пережившая  оккупацию. Эвакуированное немцами и возвратившееся село, ведая патологическое немецкое пристрастие к русской живности – «курки-яйки», – откровенно подивилось тому, как ей, сердешной, удалось уцелеть. И  каким  бы жестоким ни был повоенный голод, когда Шурка родился, и куриный бульон ему, часто болеющему, вовсе не помешал бы – никто даже не помыслил пустить «в ощип» героическую птицу, ставшую сельской  достопримечательностью и своеобразной семейной реликвией.

  Кудахчет курица… И Шурка, изучив «куриный язык», легко может понять, чем озабочена птица, с которой ему доводится коротать долгое время дня, пока родители трудом своим добывают хлеб насущный. Вот она дробно толкует «ко-ко-ко…» и, значит, яйцо уже на подходе. А снесёт – кричит недуром: «куд-куда… куд-куда…».

  Пасётся курица, привязанная длинной пеньковой верёвкой к осиновому колышку, разгребает многократно перелопаченный сор. Шурка ползает на четвереньках, толкает перед собой, простреленную навылет, немецкую флягу, дырчит и бибикает. А то норовит «наехать» на курицу и та, всполошившись и хлопая крыльями, отпрыгивает в сторону и начинает бегать по кругу. И Шурке  становится весело. И он, пнув флягу ногою, начинает бегать следом за курицей. И та кричит: протяжно и громко…

  Селом ходят менялы – степенные городские жители, уцелевшие в войну. Меняют  сохранившиеся предметы домашнего обихода: вещи, постельное бельё, кухонную утварь на продукты питания, которыми  село богаче.

  И Шурка уже вертит в руках, небольшого размера плоский, сверкающий на солнце странный предмет со множеством квадратных отверстий.
  - Что это? – вопрошает.
  А хозяин предмета, истощённый житейскими тяготами, более чем преклонным возрастом и постоянным недоеданием благообразный старичок, поправляя пенсне, уже присматривается к курице. И, похоже, его не смущает ни её героическое военное прошлое, ни критический, по самым снисходительным геронтологическим меркам, птичий возраст.

  Вместо ответа старик, молча, берёт из рук малыша блестящий предмет и подносит его ко рту. «Никак есть будет?» – со страхом думает Шурка и привстаёт на цыпочки, чтобы получше рассмотреть, как это будет выглядеть в натуре.
  И слышит божественные звуки…

  Жалко Шурке с курицей расставаться: сколько себя помнит – вместе денно и нощно, в холод и в зной… как родные… Но эти сказочные звуки… Отозвалось на них ребячье сердце, заколотилось готовое выпрыгнуть; поднялась в душе тёплая волна нахлынула, захлестнула, закружила и понесла…

    А старик, обхватив руками удивительное создание, елозит по нему губами, и Шурка с головой погружается в доселе неслыханный, сроду неведомый ему мир музыки и забывает обо всём на свете…

  - В последний раз спрашиваю, где курица? – уже явно выходит из себя отец, наклоняясь к Шурке и беря его за плечи.
  - Уймись… – просит Дарья мужа. – Далась тебе эта самая курица: худая, старая… какой с неё навар? Приварок, разве что…
  Отец не унимается – держится за своё. А Шурка: то, насупившись, молчит, как пойманный партизан на допросе, то придумывает разные случаи исчезновения курицы – врёт при этом беззастенчиво.
  Лишь когда отец, вытянув из штанов узенький тренчик, поиграл им перед носом у Шурки, и поясок, извиваясь змеино, угрожающе блеснул металлическим наконечником, Шурка принёс из чулана старый отцов валенок и бережно вынул из него гармошку.
  - Ну вот, полюбуйся, – что и требовалось доказать! – торжествующе произрекает строгий муж и засовывает сынову  голову себе меж колен.

  Тренчик делает своё дело. Дарья клянёт мужа за бессердечие и деспотизм, кричит и требует прекратить экзекуцию. А Шурка не чувствует ни боли, ни обиды, ни раскаяния… Он слышит чудодейственные звуки, заполонившие его всего до отказа, и необъяснимо торжественно звучащие в нём…
  - Негоже так, Шурка, – укоряет Дарья мужа, – грешно бить маленького.
  - Это чего ж так вдруг – грешно? – откровенно удивляется муж, битый-перебитый в своё время своим отцом за дело и просто так, под горячую руку.
  - Грешно, потому что он не может защитить себя. Хотела бы я видеть, как бы ты бил его, когда бы он был выше тебя ростом, да пошире в плечах?...
  - !?..
  - То-то и оно…