Мир уходящему часть 1, глава 4

_____Вольный сказ
  … Громко и грозно гремит оркестр обезумевшей природы. Громово грохочут литавры и, словно протяжный свист ветра, звучат пространные пассажи флейт, скатываясь сверху вниз, в невнятное глухое бормотание фаготов. Гортанно кричат валторны, рождая необъяснимую тревогу… И смутное ожидание неведомого настораживает… Молниеподобно сверкая раструбами, ярким трескучим звучанием врываются в грузный рокочущий мрак грозовой партитуры  торжествующие  трубы, и мелодичные бархатистые голоса тромбонов, словно успокаивая их, пытаются снять напряжение… И вот, не вдруг, из всего  этого упорядоченного хаоса вырывается безудержный стремительный разбег пронзительно поющих скрипок, взлетает, достигнув немыслимой  вершины… и возносит тебя к ней…
  И, выматывая душу, начинает вдруг тихо оплакивать уходящее лето, грустное пиццикато долгих осенних дождей…                                                                  

                                                                              4
       
   Сладко спится Шурке-малому на печке: куда руки, куда ноги… Уютно, просторно. Зимой тепло, летом прохладно. Благодать!  Хочешь, катайся-перекатывайся с боку на бок, ползай на карачках – никто мешать не станет. И матрас под тобой пушистый и душистый, набитый пойменным разнотравьем: «пердуном», осокой и мятой, и душистой степной полынью. Взбиваешь его перед сном и пахнет он всю ночь речными плавнями, навевая волшебные сны и смутные мечтания… И ты готов не слазить с печи сутками и спать… спать – только бы есть не хотелось…

  Ночная гроза… Внезапная, необуздываемая, дикая…
  Схватывается Шурка среди ночи разбуженный грозовыми раскатами. Вскакивает, едва не стукнувшись головой в потолок. Хватает гармошку, живущую у него под подушкой и, бережно прижав её к груди, бежит в спасительную  постель родителей.
  Страшно ему и дико: безумствует за окнами разгневанная музыка грозы, отчётливо звучит в его голове голосами странных, ещё незнаемых, но уже отчётливо слышимых инструментов.  И он, угнездившись в нежных объятиях матери, норовит спрятать гудящую голову под подушку.
  - Не бойся, дурачок, – любовно успокаивает мать, - это Илья-пророк разъезжает по небу на огненной колеснице и сеет благодатный дождь на озимые хлеба…
  И в голове Шурки разноголосица звуков начинает приобретать некую воображаемую  стройность…
  Открывает глаза отец, недоумённо осматривается спросонок, кивает на Шурку сердито:
  - Чё это он припёрся посреди ночи?
  Ярко полыхнувшая молния выхватывает из темноты проёмы подслеповатых окон и отпечатывает их крестообразно на противоположной стене комнаты. И внезапный гром с душераздирающим треском сотрясает кромешную ночь и, теряя силы, раскатисто затихает. Дарья крестится.
  - Ох, мать твою! – испуганно  вскрикивает Шурка-старший. – Никак «по-новой» война началась?
  - Да гроза это. Ничего такого, – успокаивает мужа Дарья.
  Тот за ухо, – чтоб слышал – вытаскивает из-под подушки Шуркину голову:
  - Пшёл вон на печку! Нечего сызмальства привыкать к женскому телу…
  - Господи… да постыдись ты! Это же ребёнок… он грозы боится, а ты плетешь своим дурным языком невесть что…
  - Жеребёнок? Да это уже целый жеребчик… Давай-ка, «иго-го», на печку. И ничего не бойся, потому как мужики бояться ничего не должны. Понял?
  Малыш согласно кивает и тащится на печку.
  А Шурка-старший, от души довольный удачно проведенным воспитательным мероприятием, уже властно шарит ладонью под ночной сорочкой жены, надеясь безоговорочно получить, причитающуюся ему за это мероприятие, награду.
  Дарья, принимая мужнины ласки, снисходительно вздыхает…

  Не был ведь он таким.… Когда ухаживал, – носил её на руках. Загуляют, бывало, забредут за околицу, залягут в душистый степной травостой и смотрят на звёзды… молча, лежат себе.… И слова не нужны. Зачем они, слова, когда и так всё ясно, когда могут говорить глаза, губы, руки.… Возвращаются затемно. Туфли у Даши модные, идти в них с непривычки непросто, а снять не снимешь – под ногами «якирцы»; колются больно, впиваются глубоко, цепляясь за босые ступни. И несёт её Шурка на руках. Шумно дышит, сопит как паровоз – несёт…

  Погрубел он, бывший таким нежным, таким ласковым. Видать, война… огрубила голос, очерствила  душу и глупо теперь корить его за это. Но кроется за этой  чёрствостью, за напускной грубостью та же добрая, нежная и чистая душа его, потому как война может убить тело, но не дано никакой войне, даже самой жестокой и кровопролитной, убить душу в живом теле. А, может, он старается быть чёрствым и грубым, чтобы казаться старше, солиднее, что ли?..  Ему-то едва за тридцать… А ей и того меньше. На войну он шёл с пушком над верхней губою, а теперь у него усы под мясистым носом. Был он тогда для сельчан Шуркой, теперь – Сан Саныч! Как-никак – кузнец. Один на всю округу. Стучит его молоток по звонкой наковальне.
    Весело так стучит – далеко слышно…