Наша мечта исполнилась лишь в 1948 году. Окончился британский мандат, было создано государство Израиль, и ворота Атлита для нас распахнулись.
Англичане ушли. На вышках не было охраны. Ворота распахнуты. Неподалёку, рядом с разрушенным замком крестоносцев шумело море. Его синева переходила в синеву бескрайнего израильского неба. Весна и море необычно пахли. Это был запах Свободы. Запах новой жизни, запах возможного счастья.
Сказать, что мы были счастливы освобождению - ничего не сказать. Мы были в эйфории. Настолько, что разговаривая о чём-то вдруг теряли нить разговора и глупо начинали, вроде бы без причины, улыбаться.
Не существовало разделения мужчин и женщин, и мы с Ханой не отходили друг от друга. Беспрестанно обнимались, а руки наши словно намагниченные всё время тянулись друг к другу.
По лагерю ходили свободные люди, принадлежащие еврейскому ишуву[Собирательное название еврейского населения Палестины, а затем Израиля.], представители Еврейского Агентства Сохнут, военные. Они отбирали людей. Кого в ЦАХАЛ[Цва hагана; ле-исраэ;ль - Армия обороны Израиля], кого в кибуцы, кого на производство. За самых крепких из нас между «покупателями», как мы их назвали, возникали споры. В кибуцы требовались крепкие рабочие руки, а армии - молодые парни и девушки, способные воевать.
В одном из бараков нам выдали наши первые документы гражданина Израиля.
В стране шла «Война за независимость» и мы хотели попасть в армию. Война не за территории или границы: - арабские страны вообще были несогласны с решением ООН о разделе британской колонии Палестина на два независимых государства - еврейское и арабское. Они хотели уничтожить Израиль как таковой.
Хана была медсестрой, и её конечно же легко могли взять в армию. Проблема была во мне. Всё ещё не выздоровевший, слабый, с покалеченной немецким сапогом правой рукой, не имеющий профессии и никогда не служивший в армии, я не подходил ни по каким параметрам.
Мы ни в какую не соглашались разлучаться, поэтому в конце концов нас забрали в кибуц. Нам помогла влезть в кузов грузовика, где уже сидело несколько таких же как мы олимов[Новые репатрианты (ивр.)], и мы поехали. Справа поднимались отроги Кармеля, а слева блестела серебром полоска моря. Оказалось, что кибуц совсем недалеко от Хайфы. Каких-то 15 минут и мы приехали.
Встречали нас радостно. На небольшую площадь высыпали парни и девушки, и люди постарше. Под деревьями, прямо на открытом воздухе расставили столы, ломящиеся от еды и фруктов. Было даже вино. В кувшинчиках стояли свежие соки и самодельный лимонад. Кругом цвели улыбки, слышались радостные голоса, незнакомые люди обнимали нас и что-то говорили.
К сожалению, наш довольно слабенький иврит моментально вылетел из головы, и мы только кивали, будто что-то понимаем, но слышали только отдельные слова на фоне неразборчивого гула голосов. Хана попробовала говорить на идиш, но странное дело, вокруг неё сразу будто вакуум образовался. К счастью, нашлись две девушки Амита Ривлин и Далия Спилберг, репатриантки из Польши, которые обрадовались, что их «польского полку» прибыло. Они подкладывали нам на тарелки самые вкусные кусочки, переводили слова окружающих, комментировали происходящее.
Очень быстро мы наелись так, что животы чуть не лопались. Местные устроили танцы, танцевали хору, а у нас, несмотря на то, что было ещё светло, глаза слипались и непреодолимо хотелось спать.
Оказалось, что наши вещи уже куда-то унесли.
СВОИ СРЕДИ СВОИХ?
К нам подошли парень и девушка. Девушка улыбаясь обратилась к Хане:
- Вы наверное устали. Вас как зовут? Хана? А я Браха. Моего спутника зовут Натан. Идёмте, Хана, я отведу вас в женский барак.
А вы Гершель? Натан отведет вас к мужчинам.
- Что? - закричала Хана - Гершель мой муж, хоть мы и не были под хупой[Не были обвенчаны по еврейским традициям]. И я ни за что не соглашусь расстаться с ним хоть на час. Мы будем вместе. А если у вас негде жить семьёй, то мы будем тогда ночевать прямо вот тут, на этой траве. А потом построим себе шалаш или сарайчик из досок и будем жить.
На нас стали оглядываться.
- Ладно, ладно. Лё хашув[Лё хашув (ивр.) - не важно.], не надо нервничать. Мы что-нибудь придумаем. Я скоро вернусь, - и Браха ушла.
Вскоре она вернулась с мужчиной лет пятидесяти пяти, с седыми усами, большой залысиной и крупным еврейским носом.
- Это Моше Каплан, наш руководитель. - представила его Браха.
- Да, ребятки, задали вы мне задачу. На семейных мы не расчитывали. Но вам повезло, что у нас не религиозный кибуц, и мы не будем придираться к тому, что вы не были под хупой. Что же мне с вами делать?
Он подумал, почесал свой выдающийся нос, и сказал:
- В общем так. Отдельного дома для семьи у нас нет. Но среди новеньких уже есть две пары семейных. Придётся им потесниться и принять вас к себе. Но учтите, жить будете в общей комнате, за занавеской. Согласны? Тогда идёмте.
И мы поселились в семейном доме. Там уже жили Авраам и Бат-шева - пожилая пара, и совсем молодые ребята Галь и Идит.
Наконец-то мы с Ханой были вместе. Конечно, жить в такой тесноте, да ещё за занавесками, сквозь которые было абсолютно всё слышно, далеко не сахар. но уже одно то, что я снова мог во сне обнимать свою любимую уже было счастьем.
Потекла жизнь в кибуце. Хану распределили на полевые работы, а меня ежедневно посылали на разные работы. То нужно было что-то разгрузить, или наоборот нагрузить, то чистить коровник, то, как и Хану, посылали в поле. Хотя работники из нас, прямо скажем, были никудышние. Особенно из меня. Правая рука, раздавленная немецким сапогом, плохо сгибалась, и я часто ронял то, что пытался удержать, уставал я, не в пример коренным жителям, буквально за десять - пятнадцать минут работы, и вынужден был присаживаться отдыхать.
Юноши и девушки, приблизительно одного со мной возраста, презрительно смотрели на меня. Никто не хотел со мной дружить, и я чувствовал себя виноватым в этом. Они были первопроходцами, многие уже отслужили в ЦАХАЛ, а я был кто? Хотя сердце никак не хотело смириться с таким ко мне отношением. Мне было ужасно обидно, ведь не моя вина в том, что я был «бывшим», что был заключенным концлагеря, что случайно выжил. Я безумно стыдился своего синего номера на предплечье. Потому даже в самую сильную жару не носил рубашек с короткими рукавами.
Хана тоже жаловалась на то, что люди, поначалу принявшие нас добротой и улыбками, постепенно меняли своё отношение к ней. Как-то она попыталась рассказать, через какие ужасы прошли европейские евреи, но в ответ услышала: «А надо было сражаться, а не идти как овцы на бойню».
Катастрофа европейских евреев была для сабр чем-то абстрактным, её масштаб и ужас непостижим.
Хана попросилась работать в кибуцном детском садике, но ей прямо в лицо сказали, что неизвестно, какие заразные болезни она привезла из Европы из немецких лагерей, и поэтому её не могут допустить к работе с детьми. Хана пыталась возражать, говорила, что она медсестра и знает, что ничем не больна, что детям её знания и навыки медсестры очень пригодятся. А ей бросили, что она просто ищет способ увильнуть от работ в поле и выставили за дверь.
Когда она, рыдая и задыхаясь от нехватки воздуха в лёгких, вышла оттуда, к ней подошла девушка, которая познакомилась с нами в первый день нашего появления в кибуц - Далия Спилберг. Она обняла Хану, затем подняла подол своей рубашки и стала вытирать ей слёзы:
- Не плачь, дорогая. Поверь мне, всё пройдет. Думаешь мне и Амите, да и другим репатрианткам, легче? Мы тоже слышали и фразу «как овцы на бойню», и «мылом» нас обзывали и «пылью человеческой» и даже «паразитами» и «нахлебниками». А ведь мы с Амитой воевали в партизанском отряде. Для сабров это была чужая война. Ведь мы воевали за Польшу, а не как они за Эрец Исраэль.
- А может быть лучше мне было погибнуть там?
- Ну что ты, - улыбнулась Далья, - у нас ещё всё впереди. Я уверена, что мы сумеем влиться в собственный народ, что рано или поздно, сабры поймут, через что мы прошли.
А ещё знай, что теперь у тебя есть подруга. Или я не гожусь тебе в подруги? - рассмеялась Далья.
- Ну что ты, - смутилась Хана, - ты теперь моя самая лучшая подруга.
И она горячо обняла девушку.
***
Почти год мы продержались в кибуце. Но ни я, ни Хана не смогли принять их социалистическую идеологию. Особенно я, поскольку помнил тот социализм, который уничтожил моих дедушку и бабушку, который преследовал моих родителей. Нас с Ханой называли индивидуалистами, потому что мы считали, что обобществление всего и вся, вплоть до маленьких детей, это не для нас.
Жить в коммунально-занавесочном «семейном» доме стало невмоготу. Постепенно нас начали раздражать соседи, а мы безусловно раздражали их. Всё чаще и чаще вспыхивали ссоры и склоки, как мы ни старались сдерживаться.
И тут подвернулась удача.
Впритык к кибуцу, на его задворках существовал банановый цех. Владел им некий Аюб - полу-араб, полу-еврей. В цеху работало несколько человек, которые занимались сортировкой, упаковкой и подготовкой бананов, росших в банановой плантации сразу за кибуцем. Не знаю, чем я ему приглянулся, или может Аюб пожалел меня, но однажды он подошёл ко мне и предложил:
- Уходи из кибуца. Мне в цеху нужен мальгезан[Мальгезан (ивр.) - Водитель электропогрузчика.].
- Мальгезан? Это тот, кто на погрузчике работает?
- Ну да. Согласен?
- Но ведь я не умею.
- Лё бэ-шамаим hи.[Дословно: «Она не с небес». (ивр.)
Аналогично русскому «не боги горшки обжигают»] Научишься. Я сам тебя обучу.
- Но ведь если я уйду из кибуца, то мы с женой лишимся крыши над головой. - высказал я своё сомнение.
- No problem[Без проблем. (англ.)]. Идём со мной.
И он привёл меня к маленькому-маленькому домику, расположенного на большом зелёном лугу, огороженном цветущим кустарником, прямо напротив ворот в банановый цех.
- Тут я с женой жил. Но наша дочь Бахийя выросла, вышла замуж, и я построил для них большой дом в Хайфе. Бахийя родила двойню и попросила маму помочь ей с детьми. Вот мы и переехали к ним. А этот домик я собираюсь сдавать в аренду. Да ты заходи, посмотри. В нём хоть и маленькие, но всё же две с половиной комнаты. За половинку я считаю прихожую.
Въезжайте хоть сегодня. Ну как, нравится?
- Очень. И Хана будет в восторге. Но…
- Что «но»?
- Но у меня нет денег, чтобы платить за аренду.
- А они тебе и не нужны. Начнёшь работать у меня, а часть заработка я буду удерживать за аренду. Да не бойся ты, я не шкуродёр какой-нибудь. Ну, по рукам?