Она вскоре вернулась. За плечами у неё был рюкзак, в руке бутылка с остатками водки. От Ханы исходил слабый, и очень нежный фиалковый запах. Я узнал её любимые духи. Но ведь она берегла их и пользовалась только по особым случаям. С чего это она?
- Идём.
- Куда? - удивился я, - Ты же хотела лечь отдыхать.
- Не спрашивай. Идём.
Она перехватила бутылку в правую руку, а пальцы левой переплела с моими. Мы вышли с гины [палисадник (ивр.)] и пошли в сторону моря, до которого было не более километра. Хана шла тесно прижавшись ко мне, и так сильно сжимая мои пальцы, что даже стало больно. Но я терпел эту боль. Боль была сладкая.
Вот и берег. В свете луны волны, сердито вздыхая, катились от горизонта, неожиданно вспухая вблизи берега и покрывались пеной, будто женщина укутавшаяся в белоснежную шаль. Налетая на камни, высоко вздымались фонтанами брызг, прорывались меж обросшими зелёным мхом валунами и отдельными камнями, с шумом накатывали на берег и, потеряв силу, речками, речушками и ручейками откатывались тем же путем. Казалось будто море, как огромный великан, втягивает их губами, будто чай с блюдечка. И в этот момент слышалось будто позвякивание ложечки в стакане. Этот звук, ударяясь друг о друга, издавали уцелевшие ракушки или их крупные обломки.
Разувшись, мы побрели вдоль кромки воды по песчаному пляжу к скалам, отгораживающими пляж от следующего песчаного куска берега. Подойдя вплотную к скале, Хана достала из рюкзачка старое одеяло и расстелила его на всё ещё тёплом песке. Поставила на камень рядом с одеялом бутылку, расстелила газету и выложила из рюкзака фрукты. Села сама на одеяло и потянула меня тоже сесть. Протянула бутылку:
- Глотни.
- А не много ли будет?
- Нет. Да. Как хочешь. А я глотну - и она приложилась к горлышку. - Не смотри на меня. Я пьяная. Но это хорошо. Это нормально. Потому что я больше не могу.
- Что не можешь?
- Пообещай мне - что бы я ни говорила, ты не будешь меня перебивать. А когда я закончу… ты сам решишь что дальше делать. И что бы ты ни решил - я пойму тебя. И ещё… и ещё не смотри на меня. Ладно?
Как это не смотри? Почему не смотри? Что за чушь она несёт? Я все-таки взглянул ей в лицо. Было темно, скалы закрывали луну и отбрасывали тень на нас, но даже в этой темноте я не столько увидел, сколько почувствовал - она вся дрожит. А лицо у неё искажено до неузнаваемости.
- Ты обещаешь? - В голосе её слышался ужас. - Обещай!
- Нет. Да. Обещаю.
Хана подтянула колени к груди и уткнулась в них лицом. Её голос звучал глухо. Я с трудом разбирал отдельные слова.
- Помнишь, Генька, как однажды я сказала, что я грязная? Конечно помнишь, потому что я до сих пор не подпускала тебя к себе из-за этого. И так было бы всегда. Я не раз думала, что это нечестно по отношению к тебе, хотела уйти от тебя, чтобы ты мог найти себе кого-нибудь получше. Но я так тебя полюбила, что уйти было выше моих сил. А сегодняшняя встреча с Тальей будто сорвала крышку с парового котла, и я поняла, что очищусь только рассказав тебе всё-всё.
Я знаю, Талья тебе сказала, что я не Гражинская, а Левит. И что у меня была внебрачная дочь от чужого мужчины. Это его фамилия Гражинский. Я не любила его, просто была совсем девчонкой и он сумел соблазнить меня. Ведь он был такой умный, такой с виду надёжный, такой элегантный. И преподаватель к тому же.
Когда он бросил меня, мне пришлось рассказать родителям, что я беременна, и что отец ребёнка меня бросил. Папа убедил меня, что ничего зазорного в рождении ребенка без мужа нет. Что я должна держать высоко голову, а люди посудачат и забудут. Зато мама кричала, что я опозорила всю семью, что для еврейской семьи нет хуже беды, чем иметь дочь хорз [шлюха (идиш)]. И тогда папа впервые в жизни поднял на маму руку и дал ей пощёчину. Мама замолчала и больше никогда такого не говорила, но я всё равно чувствовала себя виноватой перед родителями.
Когда родилась моя доченька, моя любовь - я ожила. Отныне вся моя жизнь заключалась в этом крохотном человечке, в этом чуде, которое даровал мне Бог.
Думаю, Талья тебе рассказала, как Агува погибла.
Иногда я начинаю думать, что может быть хорошо, что я не отдала дочку маме и папе. Потому что тогда она погибла бы ужасной смертью, став жертвой медицинских экспериментов немецких «врачей» в концлагере. А так, её смерть была быстрой и лёгкой.
Но иногда я представляю себе, что она чудом выжила, может быть кто-то подобрал её, вылечил, вырастил… Я вглядываюсь в каждую рыжую девочку приблизительно того же возраста, которого была бы сейчас моя Агува, мейн клейн эйнер [моя кровиночка, (идиш)] . Мне бы только намёк какой-то, лишь бы знать, что она жива.
Папу застрелили тогда же, а маму увели. Она попала в колонну стариков и больных. Говорят, их всех в тот же день расстреляли. А я попала в немецкий трудовой лагерь. Не буду тебе рассказывать о голоде, о том как быстро превращалась во что-то среднего рода, к тому же быстро стареющее.
Меня сломали. Насиловали столько и так изощренно, что я стала уверенной в том, что никогда больше не стану женщиной, а уж тем более не рожу никогда. После этого у меня даже месячных не было несколько лет.
Хана рыдала в голос. Пыталась сквозь рыдания ещё что-то сказать, но у неё ничего не выходило. И тогда я заставил её сделать ещё глоток водки. Потом притянул к себе и крепко обнял, пытаясь сдержать её дрожь.
Немного успокоившись, Хана продолжила:
- А знаешь, тот немец, что меня спас - он меня не тронул. Не знаю почему. А ещё я так и не знаю, сумел ли он как-то выкрутиться, или погиб из-за меня.
Потом появился ты. Вначале я отнеслась к тебе как к ребёнку. Перенесла на тебя все нерастраченные материнские чувства. И вскоре поняла, что ты полюбил меня. Нет, меня не слова твои убедили, хотя ты не раз говорил их мне. Я просто чувствовала это. И тоже полюбила тебя.
Мне было невыносимо больно, что я лишила тебя того, что мужчины, наверное, ставят на первое место. Я же видела и чувствовала, как ты страдал. Пыталась заглушить в себе эту любовь, но не могла себя пересилить.
Сегодня Талья сказала мне, что-то очень важное. Она сказала, что её исцелила новая любовь, и что я тоже очищусь только любовью. И я поняла, что даже если ты захочешь оставить меня, я попрошу, чтобы ты хотя бы раз попробовал моё тело перед тем, как уйдёшь. Чтобы ты вошел и оставил себя во мне. Свои семена жизни. Это практически невозможно, однако если Бог есть, и если он милостив, то пусть из этого родится новая жизнь. А потом ты сможешь уйти. Я не буду тебя удерживать.
Луна за это время взошла выше, будто небо повернулось, и тень от скалы уже не закрывала нас. Хана вскочила и стала лихорадочно стаскивать с себя одежду. В лунном свете её обнаженное тело светилось. Будто призрачная танцовщица двигалась в танце передо мной, а её тень металась по скале, по песку, то переламываясь, то вновь вытягиваясь.
Я вскочил, подхватил любимую на руки, бережно уложил на наше одеяло и стал покрывать каждую клеточку, каждую частичку тела поцелуями. И чувствовал, как под моими губами она покрывается гусиной кожей. Больше она не могла терпеть:
- Генька, милый, любимый мой, не тяни. Возьми меня!
Как-то получилось, что мы скатились с одеяла и теперь лежали голышом на тёплом песке, тяжело дыша и чему-то улыбаясь.
- А знаешь, моя любимая дурочка, теперь я тем более никогда тебя не брошу.
Я подхватил её на руки и потащил в тёплое, будто парное молоко, море.
* * *
С Ханой творилось что-то неладное. Она ходила какая-то задумчивая, её явно что-то её тревожило. Часто тошнило. А лицо её обычно с белой кожей, почему-то казалось посеревшим. У неё пропал аппетит. Она даже смотреть на еду не могла.
Я не выдержал. Подошел сзади, обнял её и тихо спросил:
- Любовь моя, ты не заболела?
Хана, не размыкая моих объятий, развернулась, подняла ко мне лицо и мы оказались глаза в глаза:
- Геня. Мне надо тебе что-то сказать. Только ты не волнуйся, ладно?
- Что такое, любовь моя, ты правда заболела?
- Да. Заболела, заболела. Но заболела не болезнью. Я заболела тобой.
- Господи, ты сводишь меня с ума! Почему ты говоришь загадками?
- Цуж, ты и недзведзь! Направде не розумеш? [Ну, ты и медведь. Неужели правда не понимаешь? ] - сказала она по-польски и перешла на иврит, - Ани бэ-hэрайон [Я беременна].
У меня закружилась голова, я выпустил Хану из объятий и буквально упал на табуретку, чуть её не сломав. Нет, я решительно ничего не понимал.
- Глупий, - перешла Хана на русский, - я би-ре-ми-ная - произнесла по слогам. - Сын у тьебя будет. Или цурка, как это по-русскому - дочь.
Я ухватился за талию жены, чтобы не упасть с табуретки.
- Но ты же говорила, что после того, что случилось, у тебя не будет детей. И просила никогда больше на эту тему не говорить.
- А помнишь, что Талья нам тогда сказала, что она будет молить вашего еврейского Бога, и меня научила молитве. Я молилась. Правильно или неправильно, но Бог услышал меня. Меня в моей больнице проверил гинеколог. Она сказала, что срок уже девять недель. А тошнит меня от токсикоза. Но это должно пройти.
У меня ком встал в горле, мешая говорить.
- Геня, я не понимаю, ты что, не рад? - Ханыно лицо скривилось, она готова была расплакаться.
Вскочив с табуретки я подхватил мою малышку на руки и, поскольку в нашем «гостинном зале» было не развернуться, открыл ногой дверь и выскочив во двор стал кружить её на зелёной траве.
- Эй, поставь меня, не то меня сейчас стошнит.
Я осторожно поставил её, взял за руки и подняв их к небу заорал:
- Э-ге-гей! Ихъе лану бен о бат. Тода ла эль, ани эхъе ав! [У нас будет дочь или сын. Хвала Господу, я стану отцом!]
Мне хотелось, чтобы весь мир слышал о нашей радости. Жаль, что всей моей семьи, как и Ханыной, не было рядом. Если они живы, как бы радовались тому, что у них будет внук и племянник. Ну, или внучка и племянница.
Я не был религиозным, но сейчас я смотрел в синее-синее небо, на котором не было ни облачка, и мысленно молился:
- Господи, сделай так, чтобы моя семья была жива. Пусть они почувствуют мою радость. И пусть у моей Ханы всё будет хорошо, пусть мальчик или девочка родятся здоровыми.
* * *
Пока ещё совсем незаметно было, что Хана беременная и она никому не говорила о своей беременности. Но всё же ещё двум людям, кроме меня, естественно, призналась. Сначала тёте Талье, а через несколько дней и своей лучшей подруге Далие. Талья безумно обрадовалась за Хану, будто это она была её мамой. А Далия поздравила подругу, а затем, подумав, сказала:
- Знаете что, ребята. Вы должны пожениться. Чтобы ребёнок не был рождён вне брака.
- Как? Беременной идти под хупу [свадебный шатёр, (ивр.)]? Разве это возможно? - воскликнула Хана.
- Мне кажется возможно, но я проконсультируюсь у знакомого раввина.
Хана о чём-то задумалась, но никак не решалась высказать свою мысль. Наконец, потупясь, тихо произнесла:
- Есть одно, и наверное, главное препятствие к нашей свадьбе - Генька никогда не звал меня замуж, не делал мне предложения, или хоть какого-то намёка на него. Я считала себя бесплодной и поэтому мне было всё равно как жить, в браке или без
