Дед мой Афанасий Никитич Сафонов родился в начале 1860-х в семье экономических* крестьян слободы* Рясники, что под городом Карачевом. Мама часто называла родню деда Листафоровы, и потому, что по архивным документам у прадеда моего деда было имя Христофор. Крепостными они никогда не были, имели свои наделы земли и трудились на них. Мама рассказывала:
«Жили Листафоровы крепко, две хаты у них было, одна большая, а сенцы перейдешь, поменьше. Да и хозяйство крепкое держали: две лошади, жеребенок, теленок, овцы, свиньи, две коровы. И сколько ж молока давали эти коровы, да молоко-то какое! Пока подоишь, так в доёнке кусочек масла и собьется. Ведь кормили-то их как: поедить, бывало, свекор на базар, да и привезёть сразу пудов тридцать жмыхов из конопли. Набьешь потом ими лоханку*, теплой водой зальешь, вынесешь коровам, а потом еще и сена насыпешь, что с заливных лугов, вот и молоко было, как сливки. Много у Листафоровых и земли имелося. Как сейчас подъезжаешь к Карачеву, так вся эта горка их была, рожь там сеяли, картошку сажали. И сколько ж работы с этой картошкой было! Посадють, заборонують, взойдёть она, первый раз свекор сохой межи пройдёть, потом второй… это когда зацветёть, а после него и мы пойдем тяпками окучивать, но зато осенью как уродить, так не знаешь, куда и сыпать, погреба забьем, потом в ямки зарываем.»
Были у Листафоровы и покосы большие, сена много запасали. До революции луга, на которых они косили, были помещичьи, - те сдавали их мужикам в аренду, - а после того, как отобрали, разделили между обшествами: Ряснинским, Трыковским, Мокринскиму и Листафоровым достался луг помещика Плюгина, на котором и заготавливали сено для скота на зиму.
Когда мама вышла замуж в эту семью, то в ней было тринадцать душ и домом управляла её свекровь. Женщина она была добрая и умная, родила четырнадцать детей, но выжило только семеро мальчиков, а девочки умирали, поэтому маму мою очень любила и даже называла дочкой:
«Бывало, подойдёть ко мне, да и выташшыть из фартука булочку, сунить в мой фартук:
- На-ка, потом съешь. Я знаю, как в чужой семье-то... сама как вышла замуж, так всё-ё и не наедалася.
Её-то отец бондарничал*, вот и жили хорошо. Кроме неё, детей у родителей не было, она и привыкла к достатку, а когда замуж вышла в большую семью, тут-то и пошло всё по-другому. Рассказывала: сварить свекровь чугун картошки в шулупайках*, принесёть, да и вывалить на стол, а Феня…
Да девка с придурью у них была… Так вот, как кинется эта Феня к столу да как начнёть хватать: «Американка, американка!» Это картошку розовую так называли, и была она вкуснее белой. Хватаить эту американку, а моя свекровь будушшая сидить на печке и слезать не хочить. Они-то все усядутся за стол, в руку - по кружке квасу, лупють эту картошку, в соль макають да едять, а она смотрить на них и слезы у неё капають. Подойдёть свекровь, возьмёть, да и бросить ей несколько картошин: «На-ка, Настя, съешь, я тоже американку тебе выбрала». Ну, а потом вырвется домой, а там яйца, блины с маслом! Наестся вволю да назад, а они опять эту «американку. И хотя питались просто, а сила какая была!.. Свёкор рассказывал: едить он как-то с извозу*, смотрить, мужики мост ремонтирують, а бабку, которой сваи забивали и бросили поперек дороги, ни-икак ему не проехать! Вот и говорить им: ребята уберите, мол… А те сидять и только курють. Он - опять: «Уберите, ребят»! Ни-ичего те, только один и отвечаить: «Сам убери, коль тебе мешаить». Ну, свекор и говорить: ладно, мол, уберу, только тогда не обижайтеся! Те: ха-ха-ха! А в бабке этой, должно, пудов пятнадцать было. Подошел он, поплевал на руки, да как хватить её за конец! Потом - на попа и ку-увырк с дороги. А там как раз болото рядом был, вот и попади эта бабка в него петлёй вниз. Попробуй-ка, достань ее теперича! Бросилися мужики к свёкору, а один и остановил их: «Не-е, не троньте его. Пусть едить. Он же просил вас...»
Были у Листафоровых несколько лошадей, на которых ездили они в извоз и даже до Москвы добирались.
«Сейчас как соберутся в дорогу, так и едуть к купцу. Открываить тот амбары, а они бяруть лопатки, ставють мерку и набирають этими лопатками пятаки. А они бо-ольшие были, и на что их такими делали? Набяруть в мешки, завяжуть, на возы и-и по-оехали. И вот ты подумай, деньги-то лопатками насыпали, кто ж их шшитал?.. а ведь никто не развяжить мешок и пятака чужого не тронить! Умирать он сейчас с голоду будить, а не возьмёть! Как же ты и возьмешь-то? Неравён час, о тебе слух разойдется по округе, что ты вор и тогда ни к кому больше не подрядишься! А честным будешь, то и тебе, и твоим детям работа найдется.
Рассказывал: раз так-то едуть они обозом, а навстречу - мужики:
- Куда вы?
- В Москву.
- Да что ж вы туда едете-то? В Москве ж хранцуз*!
Ну, раз там хранцуз, так что ж ехать-то? Развернули лошадей да назад.»
А ездить в извозы было не просто, ибо иногда на обозы нападали бандиты, и не раз такое случалось у деревни, которая была на полпути от Рясника до Брянска (теперь – «Красные дворики»).
«Часто молодые ребяты заснуть да заснуть, вот свёкору и приходилося сторожить за всех, так, бывало, уцепится руками за задок саней, идёть и спить на ходу. А раз согласилися они с братом и купили револьверты, водку ж купеческую охранять надо. И вот рассказывал: едуть, сидить он на задней повозке… а заря уже занималася, и вдруг видить: как грач какой через дорогу ша-асть!.. другой за ним, третий… Закричал Митьке, а тот подхватился, да как давай спросонья пулять из револьверта куда попало, пули прямо мимо него фью-ють, фью-ють! Плюхнулся он на воз, а одна пуля даже картуз так и снесла. Остановили лошадей, глянули, а на среднем возу в веретьи* дырка прорезана и бутылки повыташшаны. Значить, воры-то забралися на воз, да по одной и кидали в канаву, ехали и кидали, бутылки эти, как грачи, и летали.»
Сажали мои предки рожь, картошку, много конопли сеяли. И вырастала она высо-окая, головка - по полметра, ведь землю пахали сохой так, что ступишь – нога в земле тонула, а как только конопля подрастала, бабы шли замашку из нее выбирать, а если её не выбрать, то могла заглушить коноплю:
«Вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку* и-и пошёл... а потом сушили эту замашку, обрабатывали, и уже зимой пряли из неё на исподнее*, на простыни, на мешки, она ж кре-епкая была!»
А сеяли конопли много еще и потому, что почти рядом была фабрика, на которой из неё делали пеньку, верёвки, канаты, и всё это покупали купцы, приезжавшие даже из других стран. А еще сеяли лён, из которого зимой пряли на приданое дочерям, ведь когда они выходили замуж, то обязательно должны были своё приданое выставить: полотенца, рубахи, шторы, скатерти, и чтобы всё обязательно вышито было:
«Если в семье была на выданьи девка, так за зиму по две холстины напрядали, а в каждой - по шестьдесят аршин*. И пряли под лучинкой, под курушечкой… нальють маслица или керосинчика в пузырёк, вот и прядуть.»
Правда, к концу 19 века появились семилинейные* лампы и когда свёкор первым на деревне купил, то мужики приходили на неё дивиться, - «О-о, свет-то какой яркий!» - и тогда уже под лампой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали.
«А потом свёкор и самовар привез. Бо-ольшой, ведра на полтора, должно. Сейчас как закипить, так бабы откроють окно и выставють его на подоконник и соседи смотреть на него сходилися: диво-то какое! Самовары эти потом быстро распространился. Топилися-то углями, а угли всегда дома есть, это тебе не дрова колоть... и сейчас сыпанёшь их в него, воды нальёшь и моментом вода готова, а кипяток есть - и чай тебе, и помыть что, и постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить, один вскипятишь, другой, третий...»
Когда деду Афанасию надо было венчаться, то у него даже сапог не было, в лаптях ходил. Но для тех, кто женится, у старосты хранились общественные сапоги, и такие большие, что б всем в пору. И вот как надел жених эти сапоги, так и с места ног не стащил. Ну, отец посмотре-ел, посмотрел на него, да сжалился, поехал в город и купил сыну сапоги, так потом вся деревня завидовала моему деду: в своих сапогах венчался!...
С моей бабушкой жили они в ладу, хотя она его не сказать, что любила, но уважала, ведь он трудяга был, каких мало. И в семье ссор никогда не было, если кто и начинал, то свекор сразу прикрикивал: «Что такое?.. Чтоб у меня этого не было!»
«Как вечер, кто на балалайке садился играть, кто на гармошке, а он - рассказывать. Сидим, бывало, слушаем… И смеяться любил, гро-омко так смеялся! Особенно, когда приходил Гарася. Работящий, веселый мужик был, и трудился на железной дороге, мост охранял, поезда провожал, да еще и сапожничал, кожу выделывал. Бывало, как поезд подходить, выскочить его встречать, а в одной руке флажок, в другой кожа и еще в зубах конец её держить, на ходу выделываить. Кре-епко суетный мужик был! А как-то прибегаить к нам и ругается:
- Во, Наталья-то моя, пралич её убей! Гроб мой спалила!
А он гроб этот для себя заранее сделал, да повырезал, повыписал и поставил на чердак, ну а Наталья и приладилася в него уголь собирать. Уголь-то всегда нужен был, и утюг разжечь, и самовар раздуть, вот, бывало, и вытопишь печку, лишний уголёк отгребешь да в горшок какой и высыпишь, накроешь, он там и задохнется. Вот и Наталья... только не в горшок ссыпала, а в гроб, в нём же просторно, да и крышка как раз есть. Нашла место!.. Раз так-то ссыпала, другой, а на третий уголь, видать, и не задохся, и загорись этот гроб! Ну, правда, приехали со станции, залили пожар, а Гарасе пришлось новый соображать. До-олго потом свёкор всё этот гроб ему поминал и смеялся, когда тот приходил. А приходил часто, часто и истории разные рассказывал про чудеса, про науку. Сын-то у него на инженера был ученый, вот, значить, и Гарася кое-что от него знал. Расскажить так-то, а свёкор смеяться над ним:
- Да никакой науки нетути! Все люди только по опыту живуть.
Спорють, спорють так-то, а раз Гарася и говорить:
- Ну ладно, не веришь в науку, так я тебе сына пришлю. Придёть, посмотрить, к примеру, на твою свинью и сразу точно определить, сколько она весить.
- Ха-ха-ха! - свекор-то. - Да я и так знаю. Должно, пудов девять или десять.
- Да-а, хорошо же ты знаешь! А сын тебе до фунта сосчитаить!
- Ну, брось ты... До фунта! Ха-ха-ха! – свёкор опять.
- Не веришь, значить. Ну, ладно, когда будешь резать, скажи.
Ну, свекор так и сделал. Приводить Гарася своего Федю, посмотрел тот на свинью, стал обмерять ее да записывать, обмерять да записывать, а когда зарезали, взвесили… и точно, фунт в фунт!
Тут-то свекор и спродивился прямо:
- О-о, пралич тебя убей, во, что значить ученый! И как он мог так сосчитать? Мерил-мерил, писал-писал и-и на тебе, до фунта!
Сразу свёкор и поверил в науку.»
После гражданской войны и разрухи, в годы НЭП*а, когда большевики разрешили заниматься тем, что можешь, дед с сыновьями соорудили кузню:
«Время в те годы было сытное, вольное, мой Сенька за главного кузнеца
