три в миноре, этих же три - в мажоре и ещё два - переходных, он вполне обходился пятью нотами, не желая признавать почему-то Фа и Си. Пел он всегда очень тихо, речитативом, будто подскунячивал. И в выбранной им манере исполнения, как ему казалось, не легко было догадаться слушателям, что медведи всем выводком прошлись по его ушам, заодно лишив Гульфикова ещё и голоса. Что касается текстов песен, - стихами их, действительно, трудно было назвать, - то один его приятель, работавший когда-то в редакционной коллегии журнала "Смена", сказал кратко, кротко и ёмко: "Говно". Хотя консистенцию этого вымученного продукта не определил, что подстегнуло Гульфикова плотно заняться мемуарами, ловко уворачиваясь от ответов на основной вопрос: "Почему раз в три года он менял жён, точно автомашины отечественного производства?" Не потому ли, что все его жены быстро раскусывали Гульфикова и обнаруживали за толстой скорлупой кастового величия гнилой вкус себялюбивого, бездарного, ленивого и капризного ребёнка, талант которого проявлялся только в одном - как бы умело просрать свою бестолковую жизнь без особого ущерба, если он уже одарил свою очередную супругу самым главным - нисхождением?
Читал Гульфиков мемуары при любой и малейшей возможности, смакуя каждую фразу, и предваряя своё многочасовое выступление скромной просьбой: простите, мол, гения, петь сегодня не желаю, лучше открою вам подноготную того, как я добился таких творческих высот.
Однажды и я оказался подневольным слушателем.
К литературе его мемуары не имели никакого отношения. Это была махровая журналистика, огромный, в десяток газетных листов репортаж ни о чём. Жаль, что его не читал приятель Гульфикова, ну, тот, который когда-то состоял в редакционной коллегии журнала "Смена".
Меня же впечатлила "эпистолярная вычурность" Эмманула, будто во исполнении оптимизации в больнице ведущего стоматолога заставили совмещать профессию гинеколога. Разницы нет, в каком месте лечить кариес, организм-то один.
Обосновался Эммануил в дачном кооперативе, благодаря своей одиннадцатой или тринадцатой жене, купившей домик на соседней улице для своего любимого британского кота, а заодно и Гульфикова. Очередной жене давно уже стало всё понятно с мужем. Была она хоть и больной, но ещё живой, а иногда даже бодрой и весёлой. Супруга не позволяла Эммануилу,
чтобы драгоценное, ограниченное страшной болезнью время, попусту тратилось на поиски Гульфикова, вместе с припрятанной им бутылкой в кустах красной смородины. Из поля своего зрения она строго запрещала ему исчезать, прыгать на месте, делать резкие движения и каждый час требовала показать ей язык:
- Пил?
- Нет.
- Покажи язык.
Гульфиков смело вываливал язык до подбородка, предусмотрительно зачернив его горстью черёмухи, черники или вишни.
- Белого налёта нет, но всё равно пил, - не доверяла его языку жена: - Не мог не пить! Ты же с Фёдором стоял ко мне спиной и разговаривал четыре минуты двадцать секунд. О чём так долго можно говорить с соседом? Конечно, пил! Смелости не хватает признаться?
- Смелости у меня - хоть отбавляй. Мы выясняли, под каким углом лучше всего заводить топорище колуна в древесину при его нечаянном попадании по полену. 7 градусов - самый оптимальный угол.
- По моему, у тебя самый оптимальный угол в 40 градусов. Иди и тщательно прополощи рот, хочу ещё раз глянуть на твой язык.
- Что ты ещё не понял после первого брака, мудрый брат Соломон? - спрашивал я у Гульфикова по-простому, не требуя от него оправданий и сознавая, что не имею никакого права лезть в его личную жизнь.
А, он втирал мне, выработанную им теорию сравнительного анализа, где десятая жена хуже восьмой, но лучше той двенадцатой, которая лучше пятой и хуже седьмой. Седьмая, в свою очередь, лучше восьмой, но хуже второй и тринадцатой, которые, несомненно, хуже десятой, третьей и первой, а первая лучше второй, но хуже четырнадцатой, которая хуже восьмой, но лучше шестой, поэтому для окончательного определения лидерства, проведения полного анализа и классификации необходима пятнадцатая жена.
Его пытливому уму и неугомонному сатириазису всегда кого-то не хватало.
Спросил бы меня. Я прожил с женой почти тридцать три года и уже второй сезон могу без присмотра и строгого ошейника шастать по дачному массиву, без пугливой оглядки лезть в винные погреба и схроны, пить там до потери ориентации в пространстве и времени, просыпаться внезапно послезавтра, да и то - если неловко на ночлег приткну лицо в свекольную грядку и потом чуть не задохнусь от собственного перегара.
Но после смерти жены с пьянством почему-то не задалось, хотя ничто человеческое мне не чуждо. Нет куража, когда некого изводить или дразнить своим кривляньем. Странный я какой-то. Вроде, пей - не хочу, а я хочу и не пью. Закончились игрища. Жена лучше меня знала о моих заначках, но достойно соблюдала условия игрищ, где я выступал в роли мелкого пакостника, а она вела прокурорский надзор, требуя от меня постоянных оправданий. Оправдывающийся муж - всегда одомашненный раб, будь он хоть летчик-космонавт и дважды Герой России.
- К каждому человеку приставлена для надзора та сука (особь), которую он заслуживает, - прервав мои воспоминания, поделился со мной своим скромным открытием заслуженный вдовец Лёха, фривольно ковыряясь носком галоши в чужом глинозёме: - Мне в данной ситуации никого не жаль: ни укушенную, ни укусившую. Обе долго искали друг друга.
Между тем Виталий вывел на показ поражённую в холку жену. Её, бледноватую и осунувшуюся, слегка покачивало от страданий. Обнаружив и посчитав поголовье сочувствующих дачников на своем участке, она сперва слегка оторопела и заупокойным голосом прошептала: - Виталий.
Но быстро пришла в себя и, как положено, впав в неистовую ярость, взвыла: - Виталий, эти маргиналы мне все грядки затоптали!
- Во-первых: извините, если что! Мы спешили попрощаться, бежали чуть ноги не сломали, - ответил из-за моей спины Француз: - Во-вторых: топчут кур, да и мы не петухи. В-третьих: ещё раз извините, если что!
- Ни шагу назад! - скомандовал Лёха: - За нами Уральские горы! Хоть ценою жизни, но плацдарм не сдадим!
Внешний вид у нас был вполне убедительный. С героическим оскалом, мы стойко удерживали пядь земли с луком, две грядки - с чёрной редькой и ещё две - фасолевые и кабачковые.
Никто не хотел отступать. Недаром же мы неслись по азимуту на вой о помощи, сломя голову, взвизгивая и подпрыгивая на кочках, с баграми, вилами, топорами и прочим близким сердцу домашним скарбом. Попадись нам на пути вражеский дот, втоптали бы не задумываясь в выгребную яму. Попадись нам в ту минуту американский отряд морских котиков, всех кастрировали бы на бегу, превратив в домашних, морщинистой породы сфинксов. Такие мы были отчаянные. Гульфиков на бегу даже успел в сжатой форме пересказать мне очередную главу своих мемуаров.
Ею же он намеревался успокоить и порадовать многострадальную жертву нападения энцефалитного клеща:
- Вам, разумеется, известно, какой значительный вклад я внёс в самодеятельную песню, добавив в текстуру к звёздам, кострам, палаткам ещё и снег, велик, компенс и бледный абрис сердца любимой, - докучливо обратился он сразу ко всем, - но я сейчас о другом. В моих мемуарах есть глава о девушке, которую однажды укусил клещ, когда она неосторожно помчалась по картофельному полю навстречу любимому механизатору одного крупного совхоза. Механизатор предложил ей выпить стакан самогона, чтобы обезвредить всю заразу, проникшую в кровь, так как самогон был выкурен из овса, очищен кобыльей мочой, и все механизаторы крупного совхоза только поэтому пили и не боялись энцефалитных клещей. Девушка отказалась. Прошли годы. Девушка повзрослела, стала старой девой, но башка у неё до сих пор трясётся так, что издалека односельчане подмечают: "Вот, Инфекция идёт на кладбище к своему механизатору, который от неё правильно отказался.
Опять упадёт на его могилку и запричитает: "Дура я, дура! Лучше бы выпила тогда этот стакан самогона, потом детишек нарожала в количестве трёх-пяти раз! И окликали бы меня не Инфекцией, а, может, уважительно - даже по имени-отчеству". Прочтите, глава выставлена на сайте! Там есть и подробный рецепт противоэнцефалитного снадобья.
окончание следует...
