Дети радуются: уроки в школе отменили – умер Сталин. Плакат в школьном коридоре, с изображением вождя и девочки, окантован чёрным крепом. Под ним, у стены – большущий венок.
Отец Ваньки Лыкова, ни свет, ни заря, ездил за венком в город на петровичевой полуторке, купил его за баснословную сумму. Петрович забросил венок в кузов и на обратном пути, всю дорогу насвистывал что-то из популярного тюремного фольклора.
Сталин на плакате торжественно серьёзен. Девочка улыбается…
Общее построение на школьном дворе и траурное шествие к памятнику на площади, перед сельсоветом.
Площадь небольшая. Сталин стоит к сельсовету спиной, кажется невысоким, выглядит сиротливо. Когда площадь начинает заполняться людьми, Сталин постепенно возвышается, словно возносится над ними, кажется покрупнее, посолиднее, что ли… Единственный на всю деревню «колокол» на фонарном столбе простужено выхрипывает траурные мелодии: Шуберт, Шопен и Моцарт… Моцарт? Не будет теперь покоя тощему подслеповатому завклубу, заелозит он до хрипоты редкую, в своём роде, пластинку: Шурка будет проситься к нему в радиорубку, чаще, чем тому хотелось бы, и будет слушать Моцарта до тех пор, покуда вся партитура Lacrimoza прочно уляжется в его голове; и перестанет что-то мелко трястись у него в животе, и горло отпустит что-то, что постоянно сдавливает его и выжимает из глаз слёзы, когда звучит эта божественная музыка.
Дети, придя на площадь, толкаются, норовят занять место поудобнее. Взрослые плачут. Все. Митинг непродолжительный: речи выступающие читают по бумажкам и, когда третья речь слово в слово повторяет первую, митинг закрывают…
Расходятся, как с похорон: не спеша, группами, обречённые, подавленные…
- Что ж теперь-то, а? – спрашивает Сан Саныч Власа. – Кто ж его заменит? И заменит ли?..
- Не убивайся, друже: он сам ведь сказал – незаменимых нет.
- Но, может, он себя-то не имел ввиду?
- Себя – нет. Он всех имел… в виду… – негромко сказал Влас и огляделся.
Сан Саныч подтекста не уловил – опыта маловато. А Власу пришлось похлебать и из тюремной миски, и из солдатского котелка. Всяко было… Потому и спросил:
- Ну что, Шурка, отметим событие?
- Помянем, ты хотел сказать.
- Сказал то, что сказал…
Влас задолго знал многое из того тайного, что впоследствии стало явным. Белый свет молвою полнится. А кто, как не цыгане, вечно кочует по свету? Чьи кибитки треплет ветер, полощут дожди, и высушивает солнце? Чьи негасимые ночные костры, подбрасывая и рассыпая летящие искры, добавляют звёзд в высоком небе? Чьи ещё песни так проникновенно воспевают прошлое, а карты так безошибочно предсказывают будущее?..
Влас не был романтиком: судьба вела его иным путём. Но он был цыганом от плоти и крови: и плакала душа его, когда слышал он протяжную песню; и сердце его расшатывало рёбра, когда видел он баского коня; и закипала в тугих жилах его горючая кровь, когда жгли и грудь, и лицо, и плечи, роскошные кудри оседлавшей его «наездницы» – красавицы цыганки…
Собрала Дарья нехитрую снедь, накрыла стол белой скатертью, смахнула зависшую слезу, умыла заплаканное лицо, прижала пальцами припухший нос, шумно высморкалась. И ушла с бесхитростной души её печаль, будто и вовсе не было. И озарила лицо её приветливая улыбка, когда порог её дома переступили мужики. Влас первым – гость. За ним Шурка-старший – хозяин. Последним буквально вскочил, как на подножку уходящего поезда, главный семейный пришей-пристебай, обладающий удивительным свойством появляться из ниоткуда и исчезать в никуда – Шурка-младший.
- Ну вот: наконец вся семья в сборе, – обрадовалась хозяйка, – ждала я вас. Мойте руки, садитесь к столу, угощайтесь, чем бог послал.
Очередь к умывальнику. Положено по старшинству, но Шурка лезет первым. На замечание отца, без тени смущения отвечает:
- «Молодым везде у нас дорога!»
- Слыш, Влас, нас в старики записали...
- Пустое – переживём. Главное: нынешняя молодёжь хорошо знает свои права.
- Знала бы ещё и обязанности, – строго резюмирует отец. – Вот ты, Шурка, знаешь ты свои обязанности?
- А как же: – бодро отвечает Шурка, – учиться, учиться, учиться…
- Знать-то знает, да не очень выполняет… – грустно вздыхает Дарья – Шурка вчера опять «двойку» принёс
– и она лихорадочно прикидывает: сказать – не сказать… Влетит ведь ему от отца «по первое число».
- Так чем же угощаться прикажешь, хозяйка? – намекает Шурка-старший.
- Так всё ж на столе…
- А пить что?
- Компот в кувшине.
Влас прячет улыбку в усы и степенно разглаживает бороду. Его эта игра забавляет. Шурка – младший уже успел стащить со стола самый большой ломоть ароматного крестьянского хлеба и уминает его с салом, копчёный дух которого всегда возбуждает зверский аппетит. Сан Саныч сверлит взглядом Власа, недвусмысленно призывая его в союзники, но тот неопределённо пожимает плечами, мол, дело это семейное – решайте сами. И хозяин дома, покинутый другом на поле боя, идёт в атаку в одиночку:
- В стране траур: всё передовое человечество скорбит по поводу невосполнимой утраты – безвременной
кончины отца народов, великого вождя и учителя, вдохновителя и организатора всех наших побед – товарища Сталина…
Все удивлены: Шурка-старший никогда не отличался особым красноречием, а тут – такое. Влас запрятал улыбку поглубже в обильную растительность, Шурка-младший силился проглотить, застрявший в горле хлеб с салом, у Дарьи на глаза навернулись слезы, и защекотало в носу. Видя резкое замешательство присутствующих, оратор извинительным тоном пояснил:
- С полночи учил слова, а сказать не дали. А теперь не дают помянуть человека по-христиански.
- По-христиански положено поминать без выпивки, – не сдаёт позиции Дарья.
- А мы выпьем, правда Влас? – наступает Шурка-старший.
- Правда, – поддерживает тот затянувшееся наступление, – дай нам выпить, Дарья.
- Гостью грех отказывать – ваша взяла.
Дарья достаёт из поленницы плоскую сулею и ставит на стол – праздник!
