Здесь, всё как есть. Писал Капрал.
Что видел, слышал, понимал.
Разговоры и мысли не изменены.
Изменены только имена героев (и антигероев).
Ради их светлой и доброй памяти.
Здесь всё, как есть, Капрал. Глава 1.
Повесть
ГЛАВА 1
Лев Николаевич Толстой, кряхтя от натуги и старческой одышки, с неимоверными для своего возраста усилиями тащил тяжеленный чемодан с рукописями на четвёртый этаж офисного здания. Там, за стеклянными дверями кабинетов, восседали редакторы литературного журнала "КАПРАЛ".
Уважаемый не только серьёзными литераторами, но даже читателями разных возрастов и сословий, профессорами и студентами-филологами, неравнодушными знатоками русской литературы, этот бумажный "ТОЛСТЯК" умудрился не только выжить в десятилетия государственных переворотов, грабежей и переделов барахольной экономики. Но слегка процветал на фоне банкротства и тотального сворачивания столичных журналов более крупного масштаба на бесперспективную стезю интернет-изданий.
Авторам "КАПРАЛА" редакция умудрялась находить деньги на выплату гонораров. При журнале регулярно велась литературная учёба для начинающих поэтов и прозаиков. "КАПРАЛ" ценили, ставили в пример, регулярно цитировали.
- Проклятый дом. Лестница неудобная. Ступеньки высокие. И лифта нет. Забрались под самую крышу, черви книжные. Инвалиду-колясочнику сюда ни в жизнь не подняться. - Недовольно ворчал Толстой, чуть слышным шёпотом в свою длинную, явно не графскую, а совершенно мужицкую бородищу по пояс. К счастью, нужный кабинет последнего этажа нашёлся быстро.
Постучав в дверь с табличкой "Редактор прозы Миленков" и услышав негромкое "входите", граф протиснул в кабинет вначале свой громоздкий чемодан, затем вошёл сам. Тяжёлые шторы окон кабинета были вполовину приспущены, всё освещение исходило от настольной лампы с зелёным абажуром. Немного отдышавшись, писатель обратился к лысому бородачу, человеку лет шестидесяти интеллигентского вида, сидящему в уютном полумраке за письменным столом. Бородатый человек неохотно оторвался от работы и без особого интереса взглянул на посетителя.
- Здравствуйте! Слушаю вас.
- Я граф Толстой. Лев Николаевич. Литератор.
- Чем могу быть полезен, уважаемый? - Незнакомец не представился гостю, а вновь погрузился в изучение текста на мониторе.
- Вот, сударь, свой новый роман принёс. Может подойдёт для публикации в вашем журнале.
- Положите туда, на полку. Только чемодан заберите. Рукопись зарегистрируем, ознакомимся. Если подойдёт, вам сообщат. Или лучше вы, уважаемый, сами позвоните, месяца через три-четыре, не раньше. Рецензий и рекомендаций авторам не высылаем. Сами понимаете, поток входящих материалов большой. В основном, конечно, бездари, графоманы, пустозвоны. Работы по отбору текстов невпроворот.
- Простите, сударь. Вы, наверное, не совсем меня поняли. Я не графоман с литературного объединения имени сыньчжуанского императора Ель Цина. И не сумасшедший писака с улицы Торфорезов. Я истинно граф Лев Николаевич Толстой, классик русской литературы 19 века. Мои книги знает и читает весь мир. Осмелюсь предположить, вы меня не узнали, забыли или представился я слегка косноязычно. "Анна Каренина" или роман "Война и мир" вам о чём-нибудь говорит? - Толстой с трогательной уважительностью поприветствовал редактора вежливым полупоклоном, однако едва заметно повысив тон голоса.
- Да, да. Понимаю, коллега. Зарегистрируем, почитаем, подумаем. И, если наша редколлегия единогласно одобрит вашу рукопись, вам обязательно сообщат. До свидания.
- А сейчас даже вступление не глянете? - С наивной надеждой, граничащей с детским удивлением, спросил граф.
- Конечно посмотрю. Но не сейчас, не сейчас. Может быть, ближе к вечеру. А сию минуту, ну совсем никак... Работа, увы, обязывает. Верстаем свежий номер, сроки, обязательства, договора. - Человек за столом, видимо, попытался изобразить на лице подобие извинения и перевёл взгляд с монитора на настойчивого посетителя, но при этом как бы давая ему понять, что добавить уже нечего и время аудиенции истекло.
Классик негромко вздохнул, затем вновь учтиво поклонился бородачу, глянул на опустевшее туловище облегчённого чемодана в руке, задумчиво развернулся к двери и степенно вышел в коридор.
- Значит, зря я воскрес в такое неподходящее время. Дёрнул же меня чёрт именно сегодня выбраться из гроба и приползти в эту странную редакцию. Отвлёк такого занятого человека своей дурацкой писаниной. А ведь отдано десять лет каждодневной работы. Как некстати проявился я здесь сейчас. Совершенно некстати...
***
Лев Николаевич очень редко ошибался. Практически с ним этого не случалось. Но в этот день ему явно не повезло.
Дело в том, что с самого утра, а как известно, рабочее утро в творческих коллективах начинается не раньше десяти-одиннадцати часов, в редакции было уж слишком суетно и шумно. Сотрудники журнала жаждали творческого уединения, душевного покоя и отсутствия посетителей. Сегодня этому мешало всё.
Первым к редактору поэзии занесло неистового Маяковского. Поэт декламировал свои свежие вирши, затем о чём-то непрестанно спорил, возмущался. Курил папиросы, одну за другой, постоянно роняя пепел на пол, на столы и туфли сотрудников. Пил редакционный чай с конфетами, снова спорил, возмущался и декламировал. Выпроводить бы его побыстрее, но не решался никто. Новые стихи Маяковского были явно плохие, плоские, пустые, пошлые, скучные, не яркие. Годные разве что для росписи корявых стен вокзальных туалетов сельских полустанков.
Сказать это в глаза автору желающих тоже не нашлось. И пролетарский горлопан продолжал неистово и безнаказанно бузить, отвлекая от работы всех присутствующих. Отвлекал грубо, нагло, и до тупости бездарно.
- Мы, поэты - совесть и честь новых времён, а вы сгустки грядущей контрреволюции, под видом опарышей мирных книжных червей. К чёрту ваших заплесневелых классиков, дорогу рассвету футуризма! Печатайте призывы агитпрома, несите истину в народ! Иначе и вас сметут в костёр, как листья осени, как трупы мёртвого искусства.
Когда терпение сотрудников иссякло, на помощь позвали главного редактора Горького. Тот вскоре вошёл в кабинет и молча остановился у дверей, наблюдая происходящее.
- Вот ты, Максим Горький! Режь свою горькую правду-матку. Сам скажи своим бездарным недоумкам. Чего они здесь штаны протирают? Может, хоть тебя послушают, бездельники. Ты главный у них или не главный?! Почему в последнем номере "КАПРАЛА" нет ни одного моего свежего стиха?
- Володя! Успокойся. Ты чего узнать то хочешь? Кто главный, а кто бездельник? Зачем тебе это знать? Твоё дело писать, а не шуметь в редакции. Любишь писать - пиши. А голосить, как дурная баба на базаре, здесь не надо.
- Я поэт! Я рупор революции!
- Ты поэт? Да откуда ты знаешь, что ты поэт?
Маяковский смолк, побагровел, желваки на его скулах нервно задвигались, он полез в карман за новой папиросой.
- Меня слушает и любит рабочий народ. Поэзия - моя радость, мой путь, моя награда. Горький, ты сам то кто? Писатель?
- Послушай, Маяковский. Ты крикун, горлопан, прокламатор. Народ таких любит или ненавидит. Но ещё больше народ любит анархию, беспорядки и смуту. Твои стихи возбуждают нервные умы заблудших глупцов. Как кокаин или водка. Но после любого возбуждения неизбежно приходит жестокое похмелье. Тебе не страшно?
- Пусть так. Но ответь мне, Горький, всё-таки кто я? Болтун, бездарь, пламенный революционер или поэт?
- Один диагноз другого не исключает. Если хочешь услышать моё мнение, то скажу - стихи твои говно. И как человек ты тоже говно. Нечего тебе тут, в редакции, митинговать. Накурил так, что окон не видно. Иди, на улицах балагурь или в кабаках. Среди пьяной солдатни, истеричных шлюх с красными бантами и восторженных курсисток. А здесь редакция литературного журнала. Она талант любит и тишину.
Маяковский резко, со скрипом, развернулся на каблуках, смачно харкнул на пол и покинул кабинет размашистым шагом. От удара захлопывающейся двери жалобно хрустнул косяк.
Разговоры стихли, сотрудники, молча усмехаясь и покачивая головами, усаживались по своим местам. В отделе поэзии о споре напоминала теперь лишь мутно-сизая стена папиросного дыма.
- Утопал бунтарь. Слава Богу. Пошёл футуризм в массы агитпромить. Но это ещё не конец спектакля. Эх, жопой чую, сегодня под вечер свора полубезумных романтиков-шестидесятников нашу крепость осаждать явится. И, скорей всего, во главе с зачинщиком своим Евтушенко. Будут очи к нему возводить и руками яростно махать. Сражаться с мельницами, обличать мещанские предрассудки и кормить своих юных визжащих поклонниц несбыточными надеждами и мечтами. Каждые сто лет это повторяется. Одно и то же. Даже слова у них под копирку. Скучно, глупо, бессмысленно.
Горький задумчиво почесал пятернёй подбородок, погладил свою гордость - пышные чапаевские усы и вдруг, как бы между прочим, добавил:
А вы на земле проживёте,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.
- Ладно, пора мне. Работайте. В мой кабинет никого не впускать. Хватило мне этого безумного стихоплёта. Не поэт он и не революционер, скажу я вам. И даже не контрреволюционер. Попутчик он. То для одних властей попутчик, то для других. Флюгер, под действием ветров. Вечный попутчик. А по-настоящему, он ни с кем, никогда и нигде. Если поздно это поймёт - то плохо кончит. Если сам не поймёт - найдутся те, кто ему объяснит. В любом случае кончит плохо. Сейчас не поэт. А после смерти его, может быть, и назовут поэтом. Обычно так бывает.
И присматривайте за ордой шестидесятников, когда придут, чтобы тайком вина с собой сюда не натащили и никаких гитар. В массе своей ребята то они не плохие. Доверчивые романтики, утописты, хоть и глупые очень. Их поклонниц тоже можно впустить часика на три, не больше. Только пусть ведут себя тихо, мирно, не курят и не слишком шумят. Туалет чтобы не заблевали. Воровать у нас нечего. В одиннадцать вечера, если сами не уйдут, всех выгнать вон. Редакцию сам проверю и закрою. Ночевать останусь здесь.
Свежую рукопись воскресшего графа полистаю. Это на весь оставшийся день и часть ночи. Лев Николаевич большой любитель многих буковок, мастер по бумаге пером шкрябать. Возможно скучный роман в могиле классик накропал, но хоть часть его придётся опубликовать. Ради пенсионеров-подписчиков. У Толстого имя раскручено хорошо. И даже за рубежом. Надо же нам с чего-то зарплату получать, за аренду здания и типографии платить. А, если не скучный текст, то всем только премии от такой бомбы. В любом случае мы не в накладе.
Секретарша Даня Донцова записала все наставления главного редактора в пухленький цветной блокнотик своим аккуратным почерком. Всё исполнит до последней буковки. Горький в этом был уверен.
Распахнули окна, свежий майский ветерок весенними ароматами улицы растворил сизый туман папиросного чудака Маяковского. Редакционный день в журнале пошёл своим размеренно-рутинным чередом. Рукописи, авторы, звонки, гонорары, статьи, чай, баранки, мармелад.
***
Телефон в приёмной.
- Даня, загляни на пару минут.
- Забыл сказать, Даня. Обещал после трёх заглянуть ко мне приезжий литератор Пелевин Виктор Олегович. Вчера удалось с ним созвониться. Подготовь к его приходу хороший
Спасибо за тёплый отзыв, коллега! О Маяковском мнение озвучено не моё. А отзывы М.Горького. Я внимательно изучал их переписку, статьи и дневниковые записи того времени.
С глубоким уважением, Андрей Ави.
