Я отпускаю тебя...

          – Здравствуй Петровна. Это опять я. Чай, надоел уже?
Старик смахнул с дощатого стола несколько опавших листьев, поставил на него матерчатую кошёлку и сел на лавочку, зорко оглядывая свежую могилку, оградку и деревянный крест, ещё не успевший потемнеть под жарким летним солнцем и ветрами, постоянно гулявшими по небольшому сельскому кладбищу.
          – Посижу маленько, да и приберу чуток. Вон венок-то совсем засох, уже и выбросить пора. Васька наш приедет, мы хороший принесём. Надолго хватит. Трава, опять же, полезла. Прополоть надо. Ты, Петровна, не беспокойся, всё сделаем, как полагается. Вот после зимы-то и памятник поставим. Васька мне уже и картинку показывал. Хорош будет. Тебе понравится. С крестом, с фотографией прямо в камне. Ну, прямо как в кино.
          Дед хихикнул и, встав с лавочки, принялся наводить порядок, не прекращая беседу с невидимой собеседницей.
          – Да тут и прибирать-то нечего. Вчера почти всё сделал. Вон и лавочка крепко стоит. Хорошие доски взял. Сухие. Эти не загниют. Я их, Петровна, заранее олифой прошёл. А весной покрашу. Сносу не будет.
          Вынес завядший венок и, воротясь, опять уселся на лавочку.
          – Дома управился ещё спозаранку. Как ты любишь. Кругом порядок навёл. Коз накормил, стайку вычистил, курам твоим зерна дал. Потом в огороде потяпал  да прополол.
          Старик замолчал, как бы вспоминая, обо всём ли доложил. Потом продолжил:
          – В избе всё протёр, подмёл. Ну, печку-то ещё затемно раскочегарил.  Поглядел, вроде бы всё сделал, значит, пора чаёвничать, как мы с тобой всегда делали. Собрал вот термос, варенья маленько,  сухариков твоих любимых и к тебе прибёг. Так что, будем чаи гонять.
          Дед развязал тесёмки на сумке, достал китайский термос с уже поблекшим красным драконом, два гранёных стакана, баночку варенья и несколько ржаных сухариков. Всё разложил на столе, налил в стаканы тёмный дымящийся чай, и, прихватив свой стакан обоими руками, понюхал ароматный напиток и удовлетворённо сказал:
          – Ишь, как смородиной в нос шибает. Я свежих листиков прямо в термос положил. Ох, и знатно же получилось. Ну, давай, Петровна, как ты говаривала: «Пошвыркаем!».
          Дед опять хихикнул, вытер глаза тыльной стороной руки и надолго замолчал.  Упёршись локтями в стол, он закрыл ладонями лицо,  да так и замер. Над кладбищенским холмом разлилась тишина. Слегка шелестела листва берёз, как бы отмахиваясь от назойливого ветерка, иногда, надсадно гудя, пролетал шмель… . Бежали минуты, а старик всё сидел неподвижно.
          Наконец, он отнял ладони от лица и сдавленным голосом тихо произнёс:
          – Сильно тоскую я, Маруся. Прямо места себе не нахожу…
          Опять замолчал. Взял в руку стакан, сделал небольшой глоток и продолжил:
          – Ночью почти не сплю. Всё нашу жизнь вспоминаю. Нормально ведь прожили, а, Марусь?  Вона, каких детишек вырастили. Любо-дорого посмотреть. А по молодости-то как веселились, помнишь? Ты же плясунья была, других таких и не сыщешь. Да я от тебя не отставал. Верно ведь?
          Снова издал лёгкий смешок и замолчал.  Опять долгая пауза повисла над могилкой. Несколько раз старик, вроде бы, собирался нарушить это молчание, но не решался. Наконец, заговорил.
          – Знаешь Петровна, я ведь в церкву нашу захаживать стал. Вот над тобой, дурак, посмеивался, а теперь хожу сам. И очень даже рад этому. Батюшка наш  сердечным человеком оказался. Каждый день мы с ним беседуем. Вернее он беседует, а я дурень-дурнем стою, слушаю. И, знаешь, на многое  по-другому смотреть стал. Так вот, Петровна, объяснил он мне, что мучаю я душу твою. Не отпускаю её на покой тем, что каждый день к тебе прихожу, тревожу. Грешно это. Неправильно. Он так это складно объяснил, что всё я понял. Даже всё нутро моё дрожью пошло, вот как я понял. Только словами тебе это передать не могу. Слов не хватает. Да и мозгов маловато, видать. И решил я, Петровна, отпустить тебя. Вот сейчас попрощаюсь, и всё… . Нет, по праздникам, на день рожденья, конечно, приходить буду. Ну, это, как в гости загляну. А так вот каждый день тебя мучить больше не буду.
          Старик встал, подошёл к могилке и еле слышно произнёс:
          – Прости меня, Машенька. Прости, коль обидел когда. Не по злобе это, а по дурости, по недомыслию. Прости и прощай.
          Дед низко поклонился, всхлипнул, потом, махнув рукой, подошёл к столу взял свою котомку и, прикрыв за собой низенькую калиточку оградки, не оглядываясь, быстро пошёл прочь.