Дед Ваня?..
Так его все знают. Он, когда получает пенсию, то сразу, прямо с почты, заворачивает в магазин. Там берёт «маленькую» и конфет – кило двести, почему-то всегда. Делает это молча и почти торжественно. Бутылку берёт за горлышко, а конфеты распихивает по карманам. Потом выходит из магазина, осматривает крыльцо, словно бы место выбирая, где бы пристроиться. Потом коротко взмахивает рукой и переходит улицу. Там, у самого забора Болотиных, кусок старой ивы лежит уже много лет, неизвестно зачем сюда от реки принесённый. Вот тут дед и делает остановку.
Садится, значит, упирается одной ногой в выбоину в трухлявом стволе, а перед собой на почти отполированное долгим употреблением в качестве стола место ставит водку, из бездонных карманов своего ватника достаёт стакашек, гранёный такой, средней величины, высыпает горсть конфет и начинает распивать в общественном месте.
Не положено, конечно, но деду Ване можно. Так все уже давно решили. Это потому, что, как сказал однажды Митька Болотин, живший за тем забором, возле которого дед ежемесячно «попойку устраивает», «дед Ванька – бренд нашей деревни».
Заграничное слово «бренд» не все поняли, но все согласились. Участковый, кстати, тоже Болотин, потому что Митькин отец Дмитрий Иванович, и тот не возражает. А потому на дедов ритуал смотрит сквозь пальцы. И иногда даже сам выходит (не в форме, конечно, - в трениках и майке), чтобы деда послушать.
Ребятня, уже привычная к процедуре, тут же со всех улиц (а их в нашей деревне три) собирается. Просто подходят к деду и говорят:
- Здравствуй, дед Вань… - и тут же руку протягивают.
Дед сощуривается от дыма папиросы, которую в это время курит, оглядывает мальца и отвечает:
- И тебе, Арапов Семён Иваныч, не хворать.
Потом щедрой рукой зачерпывает конфет и суёт в протянутую руку.
Дед в деревне тоже всех знает. И всё.
Однажды, как-то, уже близко к ночи совсем (дед даже на кровати своей угнездился и свет погасил), дверь в его доме бухнула и ввалился Валерка Бугров, который только весной из армии вернулся. Вошёл, значит, а сам, почти насильно, за руку Алёнку Бугрову тянет. Та стыдится вся, в сторону смотрит. А Валерка, прям с порога, закричал:
- Дед Вань! Скажи ты дурынде этой, что можно нам с нею жениться, потому что мы родня с нею дальняя-предальняя!..
Дело серьёзное. Дед покряхтел и сел на кровати, даже забыв при девице кальсоны одеялом прикрыть. Посидел, глазами поворочал, губами пошамкал, потом сказал:
- Можно. Твой дед, Валерий Кузьмич, и Алёны Дмитриевны прадед троюродными были. Так что и осталось того родства только тооооненькой ниточкой – фамилия одна. Женитесь. И документы переделывать не надо будет…
А сам лёг тут же и засопел. Валерка даже спросить не успел ни о чём больше. Потом только сам догадался, что это дед про фамилию жены сказал, которой, стало быть, на мужнину переходить не надо будет.
Ну вот, значит, сидит дед Ваня на старой иве у забора, а к нему обязательно, после ребятишек уже, два – три мужика подойдут и разговоры с ним разговаривать начинают. Сначала – и вправду – разговор. А потом только дед сказывает, а все его слушают. И есть чего послушать-то!
- Я вот чё, пацаны, думаю, - начинает дед. А «пацанами» и «девками» он в деревне всех называет, потому что так и есть по возрасту-то. – Чё, говорю, думаю…
Дед затягивается папиросой. А она потухла давно. Он обращается ко всем сразу:
- Дайте хоть прикурить, что ля…
Немедленно к носу его кто-нибудь зажигалку или спичку подносит, а сами глаз с маленького огонька не сводят, пока дед «расчмокивает» свою папиросу, - ждут, чтобы поведал, о чём же таком он думает.
- Вооот и говорю: я вот о чём думаю-то… Это хорошо, что к нам в телевизор хохлов пускают. И лысого этого, и пулькатую девку, и этого, какой в родинках да в цветных одёжках всё. Пусть люди наши видят, до чего человека довесть можно. И до чего сам себя человек призвести может, если всё хочет наизнанку вывернуть и чёрное заместо белого представить. А наши-то, евреи и армяны, дюже умные: они им враз нарисуют и покажут, что у них в носе-то не кругло.
Дед снова затягивается своей раскисшей папироской, словно давая подумать слушателям и оценить всё то, что он сказал. Потом из-под брови косматой оглядит всех и продолжит:
- И царь-батюшка у нас дюже хорош! Умён, как змий библейский. И не суетной. Не отбрёхивается от всякой напраслины, что на него плетут. Молчит и дело своё делает. Только как скажет слово золотое! Помните, чё про Рай-то сказал?.. Нет! ГлупОй ты, Серёга! – машет дед рукою в сторону того, кто возразить хочет.
– Не про скорую смерть нашу он говорил, а про жизню, которая впереди расстилается и зовёт к себе, как дорога полевая, в цветах утопающая. А он впереди идёт и нас за собою зовёт. И гавкать ему в спину – негоже совсем. Помните, как в школе ещё читали? Про того паренька, который вызвался вести и повёл, а люди от него всё нового чуда ждали. И заставили мужика грудь себе разорвать и сердцем на дорогу светить, потому что в лесу же шли, а дороги в наших лесах и днём-то не разглядишь. Вёл, а они бежали. И когда снова на луг вышли, он-то, этот, царём которого они сами же и избрали, упал да помер. А им всем так хорошо было, что в Рай попали, что даже и не заметили смерти того, кто сюда их привёл. И забыли про него. А чтобы уж точно забыли, один взял да и раздавил сердце, которое догореть ещё не успело. Помните, как в той книжке этого человека назвали? «Осторожный»…
Сидят мужики возле деда Вани и молчком думают… О «царе ли нашем батюшке», об армянах и евреях ли, которые часто больше нас самих русскими бывают, о Рае ли, в который идём, о дорогих сердцу нашему «хохлах» и их дальнейшей судьбе… Или, всё же, об «осторожных»?..
