Польская поэзия. Анна Свирщиньская (НЕЛЬЗЯ НЕ ПРОЧИТАТЬ)

бутылки с бензином,
дворник ругался как бешеный.
Щенок
показал ему длинный язык.
Вечером принесли его солдаты,
он поджег танк.
Дворник, ругаясь потише, копал во дворе
небольшую яму для щенка.

Когда налет прекратился
люди прибежали вопили
там погребенные заживо
слышно их крики
на этот подвал
обрушились три этажа.
Люди копали руками
три этажа разгрести пытались
лопатами руками
пятью своими пальцами.
Копали день и ночь.
Утром был новый налет
убило тех что копали
уже никто не слышал
крик из-под земли.

Из груды рухнувших стен
торчит в небо
серая как стена
рука с пятью пальцами.

Женщина умирала во дворе на матрасе,
в матрасе были спрятаны доллары.
Другая женщина сидела рядом,
ждала, когда же умрет.
Потом бежала с долларами по улице,
падали бомбы.
Она молилась: спаси меня, Господи Боже.
И Господь Бог ее спас.

Я была санитаркой в госпитале
без лекарств и без воды.
Я носила судна
с гноем, кровью и калом.
Я любила гной, кровь и кал,
Они были живые, как жизнь.
Жизни было вокруг
все меньше.
Когда мир погибал,
я была лишь двумя руками, которые подают
раненому судно.

В моей палате —
двадцать солдатских животов.
Рваные, окровавленные,
они отчаянно бьются
за жизнь.
Я знаю их все наизусть,
днем я приношу им судно, отмываю от кала.
Ночью мне снится,
что я приношу им судно,
отмываю от кала.
Когда какой-нибудь из животов
умирает в моем сне,
вскакиваю
и на цыпочках подхожу к кровати.
В моей палате
яростно бьются с небытием
двадцать моих сыновей.

Умирала девчонка в госпитале
говорила подругам что ей стыдно
что война что она солдат что очень
стыдно ей просить но все же просит
никогда она не бывала на танцах
так пускай ее оденут после смерти
в это платьице с кружевами.
Умерла она одели ее в платьице
стали четверо по стойке смирно
над ее кроватью и стояли.

Это была тяжелая ночь в госпитале,
смрад гноя, стоны раненых,
я наклонилась в темноте к ее губам,
она шептала мне, как он ее любил
и как ушел,
молодая женщина с волосами как водопад.
Вчера
ей ампутировали ногу.
Она шептала мне о счастье и отчаянье,
держала мою руку,
на рассвете
я, уходя, сказала ей:
до вечера.
Но именно в тот вечер
в одно мгновенье
наш госпиталь исчез.
И я уже никогда не увидела
эту женщину без ноги, с волосами
как водопад.

Возле его носилок
я стала на колени
куртку его целовала
говорила: ты такой красивый
можешь дать столько счастья
не знаешь сам сколько счастья
ты будешь жить мой красивый
мой храбрый.
Он улыбался и слушал
веки его слипались
он не знал что слова такие
говорят солдату
только когда он умирает.

Пусть бы все пули на свете
попали в меня,
тогда бы уже не могли попасть ни в кого.
И пусть бы я умерла столько раз,
сколько людей на свете,
тогда бы они уже не должны были умирать,
даже немцы.
И чтобы люди совсем не знали,
что это я умерла за них,
чтобы им не было грустно.

Шли каналами
она его несла на спине
по грудь в смердящем кале
во мраке без воздуха
спотыкалась о трупы
тех что утонули
цеплялась за склизкие стены
по которым ползали крысы
говорила: поручик
держитесь крепче за шею
уже недолго.
Шли каналами блуждали
она его несла на спине
десять часов.
Когда она вышла на улицу
под небо чистой ночи
санитарки сказали:
ты принесла труп.

—  Это за грехи мои — выла женщина.
Это Божья кара — выла женщина.
Я брала золотое кольцо за буханку хлеба,
золотые часы за молоко для ребенка,
умоляли продать лекарство, не продала,
дать йод, не дала.
Это за страшные грехи мои, Боже,
так меня страшно караешь, Боже
справедливый.
Женщина выла, валясь на колени,
падая на мостовую,
колотясь головою о мостовую,
у мертвого тела
ребенка.

Трамвайщик с Воли,
стукнуло ему сорок,
баба, четверо малых,
такой, который и к стенке
шел бы смеясь и ругаясь.
Но плакал злыми слезами
и зубы скрежетали,
когда приказали бросить
под ноги врагу в груду
винтовку.
Ту, что четыре года
он прятал под бочкой капусты
в подвале, ту, с которой
пошел в первый день восстанья.

Солдаты шли в неволю,
люди глядели молча,
люди стояли молча
по обе стороны улицы.
Самый младший солдат шел без пальто,
подбежала женщина дать пальто,
жандарм загородил ей дорогу,
она бежала, плакала.
Люди глядели молча,
солдаты шли в неволю,
самому младшему солдату было десять лет.

 проф. Владиславу Татаркевичу
Старый человек
покидает дом, уносит книги.
Немецкий солдат вырывает книги,
швыряет в грязь.
Старый человек подымает,
солдат его бьет в лицо.
Старый человек падает,
солдат пинает его и уходит.
Старый человек
лежит в грязи и крови.
Чувствует под собой
книги.

В луже грязи и крови,
между полуобугленным телом лошади
и полуобугленным телом человека,
рядом с оторванной водосточной трубой, креслом, чайником,
осколками оконных стекол
лежит обгоревший обрывок
любовного письма:
«Я такая счастливая».

Родила меня
мастерская моего отца.
Отец помалевал ее стены
в черный цвет, она выглядела
торжественно, как гроб,
на черных стенах висели
высокие витражи,
большие картины
росли по углам, в них была
мощь, картины вздымались
что ни день все выше, били крыльями
о высокий потолок, отец
работал в пальто, было холодно
и голодно, я сидела по-турецки
на полу,
стола у нас не было, я писала
задания по латыни, в нише
варилась похлебка, лежала
больная мать, я боялась,
что она умрет, среди ночи
просыпалась, что они умрут
оба, прислушивалась
к их дыханию, окно вверху
было белое от мороза, уголь
кончился, я воображала
под одеялом, что буду
Королем Духом,1 в потолке
торчал крюк,
на котором художник, что тут до нас
жил, повесился
с голоду.

Последний раз стираю я рубашку
моего отца, который умер.
Рубашка пахнет потом, помню
этот запах с детства,
столько лет
стирала я ему рубашку и кальсоны,
сушила
над железной печкой
в мастерской, он их одевал
неглаженые.
Из всех тел на свете
животных, людей
лишь одно выделяло этот пот.
Вдыхаю этот запах последний раз.
Стирая эту рубашку,
уничтожаю его
навсегда.
Теперь останутся после отца лишь картины,
которые пахнут краской.