Польская поэзия. Чеслав Милош

пожеланий.
Смело можем сказать, что мы и никто другой
Их вывели из пустыни противоречивых мнений,
Где то, что истинно, не имеет должного веса,
Поскольку неистинное вес имеет такой же.
Мы вывели их оттуда, из той бесплодной земли,
Где каждый, один на один со своим незнаньем,
Размышлял над смыслом и бессмыслицей мира.
Так же, как их свобода, то бишь нагота их женщин,
Хлеб им был не по вкусу, ведь его хватало в пекарнях.
Под видом Искусства они защищали капризы скуки
И свой каждодневный страх перед уходящим временем.
Мы и никто другой открыли Закон Затемнения,
Понимая, что разум, предоставленный самому себе,
Дерзает задумываться о вещах, для него непомерных.
Мы также открыли Закон Минимальности Целей,
Ибо нищета и обида — обязательное условие счастья.
И когда они ныне, безумные, злобствуют против запретов,
Боятся сами же, что запреты могли бы исчезнуть.
Запрет дает им возможность мечтать о себе, но больших,
Ангелах, быть может, гигантах, силой остановленных в беге.
Их правда, они это знают, правда лишь вопреки нашей
Или же вопреки нашей лжи, что мы принимаем с юмором.
Рай булок на дереве манит их и отталкивает.
Они бы там встретили только ничто: себя.
Давайте же ясно и недвусмысленно скажем:
Мы правим жестко, но не без их согласья.
Ведь, по последним данным, во сне большинство из них шепчет:
Да будут благословенны цензура и бедность.
 Беркли, 1968

Смерть человека подобна паденью великой державы,
Имевшей победоносные армии, вождей и пророков,
Богатые порты, на всех морях корабли,
А теперь не вступит ни с кем в союз, никому не придет на помощь,
Ибо ее населенье рассеялось, города в запустенье,
Урожайные некогда земли заросли осотом,
Былая слава забыта, язык утрачен,
Диалект деревеньки далеко в недоступных горах.
 1975

Еще один год подготовки.
Завтра засяду уже за работу над главной книгой,
В которой мое столетье предстанет как было.
Солнце в ней будет всходить над правыми и неправыми,
Весны и осени будут безошибочно сменять друг друга,
Дрозд будет в мокрой чаще гнездо обмазывать глиной,
И лисьей своей натуре будут учиться лисы.
И все. А кроме этого: армии,
Бегущие по мерзлым равнинам с остервенелой руганью,
Мириадоголосой; огромное дуло танка,
Торчащее на углу улицы; въезд в сумерках
Меж пулеметными вышками в ворота лагеря.
Нет, это будет не завтра,. Через пять, через десять лет.
Все еще слишком я много думаю о материнстве
И о том, что же он такое, человек, рождаемый женщиной.
В клубок свивается и голову заслоняет,
Когда его бьют сапогами; бежит, охвачен
Огнем; бульдозер сгребает его и — в яму.
Ее ребенок. С мишкой в ручонках. В любви зачатый.
Все еще не научусь говорить как надо, спокойно.
А гнев и жалость вредят равновесью стиля.

Но книги пребудут на полках, воистину живы,
Они появились однажды, свежи, чуть влажны,
Как лаковые каштаны, упавшие осенью наземь,
И осязаемые, ласкаемые, остались в мире,
Невзирая на зарева на горизонте,
замки, взлетающие в воздух,
Народы в битвах, планеты в вихре.
Мы существуем — твердили, хоть им вырывали страницы
Или слизывал буквы огонь бушевавший.
Насколько ж надежнее нас, чье тепло нестойко
И с памятью вместе стынет, рассеивается, исчезает.
Воображаю землю, когда меня уж не будет,
И что ж, ничего не убыло, те же дивные дива,
Платья женщин, куст жасмина, песнь в долине.
Но книги пребудут на полках, высокородные книги,
Людьми рождены и ясностью наивысшей.