Просторы простыней, постель на загляденье
И платья светлые вам оставляю ныне.
Наследника по мне не будет никакого,
Пусть вам достанутся еврейские вещички,
Тебе, доносчица, львовянка Хоминова,
И всей твоей семье — так шарьте же, ищите!
Пусть вещи служат вам, чужим отдать их глупо.
Не лютня1 вам нужна и не пустое имя.
Я помню вас, и вы, когда ходили шупо,2
Вы помнили меня, с приметами моими.
Приятели мои пускай бокал подымут
В честь похорон моих и своего богатства:
Блюда, подсвечники, макаты и килимы —
Ночь напролет пусть пьют, с утра — за дело браться:
Камней и золота искать, нет ли чего-то
В матрацах и в тахте, в белье, в коврах настенных.
О, как пойдет кипеть в руках у них работа,
Конского волоса клубки, морского сена,
И вспоротых перин, подушек тучи перьев
Им руки оперят, крылья они расправят,
Кровь моя слепит пух, что по квартире реет,
И окрыленных их вдруг ангелами явит.
Non Omnis Moriar — «Не вся я умру».
Примечания
1 Отсюда и до конца стихотворение становится иронической парафразой знаменитого в Польше стихотворения Ю. Словацкого «Мое завещание».
2 Полицейские (немецкое слово, вошедшее в язык поляков в годы оккупации).
non omnis moriar4
Помимо ироничной аллюзии к «Exegi monumentum» Горация, в стихотворении есть непосредственная отсылка к «Моему завещанию» Юлиуша Словацкого. Однако гордость художника и вера в вечную жизнь слова сменяются у загнанной поэтессы уже не только обвинением одной плохой женщины, но и горькой насмешкой надо всем, чему учило ее многовековое искусство: над гуманистическими идеалами единства человечества, над ответственностью за другого. Она сохраняет одно — совершенство поэтической формы. Той, которая прошла испытание столетиями.
«Даже если бы она оставила после себя только это одно стихотворение, это свое горькое “non omnis moriar”, — написала Анна Каменская в 1974 году, — она уже им одним заняла бы твердое место в польской поэзии. Говоря словами Юлиуша Словацкого, карта польской поэзии “веки здесь будет плакать и слез ей не хватит”» 5.
В Кракове Гинчанке не удалось укрыться от взглядов любопытных, алчных или трусливых соседей. Ее выдал гестаповцам кто-то из жильцов дома на улице Миколайской, где находилось ее последнее убежище.
Зузанна Гинчанка была расстреляна в самом конце войны — зимой 1944-1945 годов.
«Прошу тебя, — писал после войны Витольд Гомбрович Станиславу Пентаку, оба дружили с Зузанной еще в Варшаве, — напиши мне, когда и как умерла бедная Гина. Почему ты пишешь, что ее мучили? […] Мне вспомнилось, как однажды на Мазовецкой, возвращаясь домой из “Зодиака”, я объяснял Гине, что на эту приближающуюся войну надо обязательно запастись ядом. А она смеялась» 6.
«Среди миллионов, уничтоженных немецкими палачами, она была точечкой, — такими горькими словами Каменская подытожила свои размышления о последнем стихотворении Гинчанки. — Среди сотен творцов польской культуры она стала нереализованной возможностью, болезненной, невосполнимой потерей…»7.
[hr]
[hr]
1J. Kott, Przyczynek do biografii, London 1990, s. 41.
2Переводы приводимых стихов выполнены по изданию: Z. Ginczanka, Wiersze zebrane, oprac. i wstęp I. Kiec, Sejny 2014.
3Ф. Гиль, отзыв из частного собрания Юлиуша Виктора Гомулицкого, в архиве автора.
4Перевод Натальи Астафьевой, в: Польские поэтессы. Антология. СПб, Алетейя 2002, с. 267.
5A. Kamieńska, Testament ironiczny, w: Od Leśmiana. Najpiękniejsze wiersze polskie, Warszawa 1974, s. 219.
6Из письма Витольда Гомбровича Станиславу Пентаку; корреспонденция из собрания Музея литературы им. Адама Мицкевича в Варшаве.
7A. Kamieńska, там же.
источник
