Горб Луны
среди мёртвого леса
неподвижней губы,
что примёрзла к железу.
Остриями скобы
две звезды
вонзены
в стропила небес зачем-то.
Снег прилёг у избы.
В поле нитка тропы
потеряла значенье.
Там ни звука, ни лая псов,
только снег (вся его сумма).
Валуны черепахами греют песок.
Нет, не греют – они равнодушны как всё,
что способно не думать,
возникая из мглы на пути.
Но зачем куда-то идти,
когда рядом над крышей близко,
все созвездья
созрев
повисли,
как подвески
на пышной груди
королевы
Анны Австрийской.
От алмазных
пудов
просев
небо силится слиться с садом,
с огородом, но раньше с шоссе
и деревья подняли руки как все
поднимают под автоматом.
Тьма
плюс
ветрено.
Пляс
керосиновой
лампы
в окошке.
Комья снега осколками ваз,
на обочину свалены. Глаз
не поймёт, где тени, где кошки.
Сетью трещин – сады.
Треск мороза как рация внятен.
Шёпот белой сухой воды:
«Посмотри, вокруг до звезды –
необъятней,
темней,
необъятней».
Подкрадётся рассвет.
Он займётся дарением яблок.
Всем:
сугробам,
оврагам,
в кювет
их закатит,
а позже:
– Привет, –
скажет,
– хватит.
Подобравши подол,
ёлка смотрит с тревогою в поле.
Там упал небес потолок,
там изба повязала платок,
а калитка пищит: больно.
Там небрежно пришит лампас,
узкой тропки к концу деревни.
Для тебя здесь всё мимо – анфас.
Ты уедешь и вслед тебе глаз
не подымут деревья.
|
