Пролог.
Считать до десяти умеет каждый –
шаги, купюры, люди, города;…
Иной чудак ведёт в своих бумажках
минутам счёт, неделям и годам.
Сжимает их потом в десятилетья –
пружину из грехов и добрых дел.
И сколько ещё выбросит на ветер,
и сколько бы вместить ещё хотел!
То в Бога верит, всей душою каясь,
то в море искушения – пловцом…
Очнётся зрелым, а душа – не кладезь;
на языке – скабрезное словцо…
Ни истины железной, ни намёка…
Колодец будто вычерпан до дна….
Вымаливает времени немного –
короткая стезя ему дана!
Ну что такое – век прожить неполный,
багаж в десятилетья уместив?
И мёртвый штиль, и штормовые волны…
И к чьим-то берегам – мосты, мосты…
Когда построил больше, чем разрушил,
когда при встречах не отводит взгляд,
никто в ответ не расчехляет ружей,
его поступки никого не злят.
Удобнее не ангелом – вороной,
что носит альбиносово тряпьё,
держать от катаклизмов оборону,
от грязи избавляться и репьёв.
Держаться из последних, на пределе,
не думать о нагрянувшей зиме…
И даже если сильно поредели
ряды друзей – есть творчество взамен!
Шестидесятые.
Ни слова в строчку о шестидесятых
в минорном тоне или приперчив…
Но кто-то говорит: «Внутри – осадок…
Годами не выводится, горчит…»
Начало Ленинградского проспекта,
унылый дворик, подворотен тьма…
Здесь начиналось шествие поэта,
здесь первые шаги вели в тома.
Не те, что кряду ставятся на полку,
а те, в которых – будней чехарда.
в которых после будет больше толку,
чем глупости ненужной и вреда.
Наивный, неуверенный мальчишка:
от бабки нагоняй – Закон и Власть…
О нём я ведал и не понаслышке;
до правды мысль ещё не добралась…
Казалась жизнь уютной и красивой,
как фильмы Роу, где в честИ добро,
и в странствия ребёнка уносило –
а сколько у фантазии дорОг!
И звёздочкой гордился октябрятской:
она медали дедовской сродни!
За многое готов был сразу браться
и знамя Октября не уронить!
В стране Великой не бывает бедствий –
так думал я под майскою грозой
и галстук пионерский принял с честью
на площади, что славится красой…
Событий волновавших, вместе взятых,
как ни старайся, и не сосчитать!
Душой я часто там, в шестидесятых,
которые грядущим не чета!
Семидесятые.
Мгновением прошло десятилетье…
И что с того? Длина одна у всех…
Чего Господь в судьбе тебе наметил –
умрёшь ли юн, иль будешь мудр и сед?
Второй отрезок – время осмысленья:
в два раза больше вредных «почему» …
Я – в городе, а друг мой жил в селенье
и летом я завидовал ему.
А он считал Москву воображалой,
меня труду и разуму учил:
в колхозе не приветствуется шалость –
Емели здесь не ездят на печи!
Проснувшись с петухами, пятиклассник
берёт косу и – следом за отцом,
здесь к вечеру ромашки стол украсят –
любуешься и чувствуешь родство.
Но осень ждёт, и ждут футбол и школа,
агрессия соседнего двора:
не кто сильней, а кто кого – на горло…
Обматерить равно – как на таран!
А то, что – синяки, так это – мелочь!
Неоспоримый плюсик для девчат…
Взять космонавтов: вот она где, смелость!
По всем каналам дикторы кричат!
Ну а потом неважно – ваши, наши…
Все из таких, не статусных семей,
где папа от расплаты не отмажет…
И только скажет грозное: «Не смей!»
Кому за свет привиделось ученье –
в свои объятья примет институт…
Оболтусам иное назначенье –
стройбат, Афганистан героев ждут.
Восьмидесятые.
В Приморский край доходят вести с ветром,
сквозь сопки прорываясь налету.
Но не поверить, не представить это –
на сорок третьем горестном году
поэту вновь судьба порвала парус…
Да так, что докторам не залатать…
С ним вся страна готова спеть на пару,
матрос-подводник – по небу летать!
И в солнечной Москве – Олимпиада…
Как локоть – далека, не укусить…
Ты сравниваешь жизнь с кругами ада,
в душе огонь желаний погасив.
И, год спустя, столица светом встретит –
совсем другой вернулся человек:
разумные, местами, молвит речи,
свободы искушения отверг!
В советчиках не байки подворотни –
солёный пот, учёбе – вечера….
Очаг семьи зажёг с иногородней,
не принятой родными на ура.
И всё бы хорошо – зубри, работай...
На новые вершины восходи…
Но мир ожесточался с каждым годом
сильнее и сильней – синдром судьи.
И кто бы знал – вожди, увы, не вечны:
привыкнешь к одному – тот сразу в гроб.
Страну боксёр невидимый калечил –
бил по верхам, иначе – прямо в лоб.
Куда девалась из-под ног опора?
Святыням вдруг предали облик шлюх…
Дистанция от честного до вора –
ничтожная: вот-вот на дно сошлют!
Девяностые.
Мои мечты, так где же ваши крылья?
Иль в тридцать я для счастья староват?
Нам будто правду горькую открыли:
начало девяностых – двери в ад…
Никто не видел даже полустанка –
с названием «Коммуна» … Вот вопрос!
Растерзано толпою сердце Данко,
локомотив пустили под откос.
Учёным впору нищенская старость,
упал в цене высокий интеллект…
Великая Отчизна распадалась,
в истории чтоб затерялся след.
Пусть будет первым парнем на деревне,
на карте – точкой пусть его надел,
Зато к чужому трону сгинет ревность –
рулить в Кремле любой из них хотел!
Народу костью можно бросить волю,
чтоб вышел он рекой из берегов.
Но от свободы той народ завоет
и вспомнит всех немыслимых богов!
Чем толще пальцы и объёмней рожа,
тем ближе к гомо сапиенсу рай.
Трудиться, как батрак, себе дороже:
учи другой пароль – «купи-продай»!
Высчитывая в страхе жизни цену,
от бакса что шарахнулась к рублю,
я видел, как шакалы и гиены
её свели практически к нулю.
Пьянела смерть – Чечни замес кровавый,
сложившиеся картами дома…
Кончался век, злорадствовал Варавва…
Россию отдавали задарма…
Новый век. Нулевые.
Он только народился и – горластый:
«Всё будет с первых дней, как я хочу!»
Держите – рокировка, смена власти…
Избраннику народа по плечу
остановить толпу у края бездны…
Надежда, впрочем – слабый аргумент...
Пришёл, доселе миру неизвестный,
увидел, победил… Тут спору нет….
Рука тверда, и «дважды-два – четыре»
в сравнении – безделица, пустяк…
Он обещал мочить врагов в сортире;
такие долго помнят, не простят…
Я знал о том, далёкий от стратегий,
от планов, замышляют что в верхах:
когда за сорок – ждёшь… Твои побеги
вступают в бытие за шагом шаг!
Девчонки, ради вас я чудом выжил,
Господь решил пока к себе не звать.
Простому человеку дом свой ближе,
а к пафосу любовь откуда взять?
Простому человеку – выпить с горя,
пока есть близкий друг, и есть на что…
Сидит напротив, после рюмки вторит –
таким орлам – парить, а мы – ничком…
А нам – чтобы никто на муравейник
случайно мимоходом не ступил,
чтоб, Веру возвратив, давали верить
и с верою писать о ней стихи.
Без дружбы, без любви чего мы стОим?
Бродягами по свету колесить…
Отрезок этот был ко мне жестоким,
как был жестоким и ко всей Руси.
Новый век. Десятые.
Полвека позади… На этой фразе
суммируй, как получится, итожь…
Нет никакой с наивным парнем связи:
Эх, сколько же всего пошлО под нож!
Иначе посмотреть на тему – зрелость!
Набито шишек – впору всем дарить…
Балластом быть, обузой не хотелось –
душе хотелось чудо сотворить!
А сколько троп неведомых в округе;
одна из них особенно влекла!
Не к залпам несмолкающих орудий,
не к мнимой цели, что так далека…
Учитель, друг… Какой ещё синоним
найду я в поседевшей голове?
Лицом – к потомку я, а не спиною,
чтоб вырос настоящий человек!
Чтоб Родину он славил не плакатно,
а как Рубцов, Есенин – между строк…
Восходы живописные, закаты,
поэзию таинственных дорог…
Чтоб знал: в России нет уделов княжьих,
что силища её в людских руках,
что Ялта, Севастополь снова наши –
не выцарапать ворогу в века!
И радуется кореш, Витя Крымский,
в сети публичный размещая пост:
«Давай махнём же не по переписке:
вагон плацкартный, и вперёд – на мост!»
Но вот шестой кончается десяток…
Наслушаюсь – будь здрав и не болей!
В кругу друзей-поэтов (это свято!)
я встречу, как победу, юбилей!
Новый век. Двадцатые.
Как гром весенний, самый грозный, первый –
никто перекреститься не успел…
В тугой комок свернувшиеся нервы
«О Господи!» взывали нараспев.
«Кому что на роду…» – косило семьи…
Банальность, а по сути – приговор…
Поцеловаться в страсти мы не смели,
не покидая, словно мыши, нор!
А люди толком и не представляли –
с какой бедой столкнулись вдруг они:
посланцу смерти не до расстояний
и не до обозначенных границ!
Растерянной верхушки детский лепет,
псалом о покаянии забыт…
Потерян друг, второй… И мать – на небе…
В ходу – «авось» и «если б, да кабы» …
И сам познал огонь судьбы и воду:
диагноз – пятьдесят на пятьдесят…
Смертельный вирус не достоин оды –
ату его, ату его назад!
И тучи, что нависли над Россией,
окрасившие день в свинцовый цвет,
плывите прочь! Вас россы не просили
в истерике срываться на фальцет!
Пугать стальными кольцами блокады,
учить насильно чуждым языкам…
Характер был у Муромца несладкий,
который по родству достался нам!
А надо, и оглоблею огрею,
и всю бы грусть навек отправить в скит.
Мой путь проложен ямбом и хореем
куда-нибудь подальше от тоски…
Эпилог.
Увы, живём в безбашенное время:
с утра – друзья, а к вечеру – враги…
Но хочется, чтоб все могли со всеми
испечь к застолью чудо-пироги,
чтоб скатерть закрывала всю планету:
без разницы – араб или еврей…
Военный улыбнётся вдруг поэту
и скажет мирно: «Лирикой согрей!»
Политики пожмут друг другу руки,
от мысли – что зашли так далеко.
К чему нам, божьим тварям, эта ругань?
Теплей, когда на сердце отлегло…
Назло клейму с отметкой «Безнадёжность»,
назло пророкам, предсказавшим смерть…
Я знаю, больше на земле – хороших,
поющих в лютый холод о Весне.
Кто жизнь в ладу предпочитает ссоре,
кто радугу раскрашивает сам…
Таких не запугать собачьей своре,
такие смотрят трудности в глаза!
Не прятаться улиткой от соседа –
приду на помощь, коль услышу зов…
Давайте не сживать добро со света,
давайте гнать, как прокажённых, зло!
И, думая о будущем для внучки,
не вижу тЕни, омрачившей дни.
Пусть ношей неподъёмною не вьючит,
пусть будущее будет не в тенИ!
И, думая о будущем для внука,
для стойких не по-женски дочерей,
грызу я настоящего науку,
где даты любят в трауре чернеть.
|
Спасибо, Сергей, за стихи, напомнившие исторические моменты, пережитые многими из нас.