ночи и скверные дни». В пятьдесят лет он умер, сраженный инфарктом, умер как птица, тихо, без звука, и на губах его застыла недоуменная улыбка, он и сам не понял, что с ним. Мулла сказал на поминках, что так умирают праведники, и ангелы подхватывают их на свои крылья, перенося в долину, где сходятся все стези. Малика не считала, что муж ее был праведником, но после него жизнь показалась ей пресной и лишенной радости.
Жоржик тогда немного воспрял духом. Но и сейчас, спрашивая себя, Малика поняла, что поступила бы точно так же, как тогда, отказав ему. «Бедный, чуткий Жоржик, - думала Малика, - он ведь избавил меня от необходимости что-то объяснять, он просто посмотрел мне в глаза, и сказал, что опаздывает на работу и зайдет как-нибудь потом. Господи, ну почему так, почему ты так устроил, чтобы люди мучились на пустом месте, когда все можно сделать удобно, любить того, кто тебя любит, и не любить того, кто тебя не любит? Или так невозможно? Какой у тебя в том расчет, Господи, чтобы люди мучились и страдали, и как счастье принимали крохи тепла и ласки?»
- Спасибо, Принцесса Андреевна, - улыбнулся Жоржик – очень вкусно.
- Погоди, чай принесу, - метнулась Малика в кухню, у меня и конфеты есть шоколадные. Сыграй, пожалуйста, как обычно.
- Ты знаешь, я недавно песню слышал по радио, французскую, мне она очень понравилась. Называется «Река нашего детства». Послушай, тебе понравится. А Шопена успею сыграть.
Жоржик уселся за пианино и пробежался по клавишам и запел негромко. Голос у него был маленький, но чистый и приятный. И слова чужого языка он выговаривал тщательно, как ученик, но так трогательно. Малика слушала, с удивлением и вниманием.
Я помню дерево,
Я помню ветер,
Плеск волн
О берег океана.
Я помню город,
Я помню голос,
Блестящие на снегу и морозе
Рождественские огни.
Я помню мечту,
Я помню короля,
Уходящее лето,
Деревянный дом.
Я помню небо,
Я помню воду,
Кружевное платье,
Порванное на спине.
Это не кровь течёт в наших венах,
Это река нашего детства.
Это не смерть его причиняет мне боль,
А то, что я больше не увижу, как мой отец танцует.
Я помню маяк,
Я помню знак,
Вечерний свет,
Безымянную комнату.
Я помню любовь,
Я помню жесты,
Дорогу в фиакре,
Аромат духов на моей куртке.
Я вспоминаю так поздно,
Я помню так мало.
Случайные поезда,
Парочку влюбленных.
Я помню Лондон,
Я помню Рим,
Солнце, которое создает тень,
Печаль, которая создаёт человека..
Мелодия была незатейлива, повторялись одни и те же такты, но тем нежнее и пронзительнее звучали слова на чужом языке, тщательно произносимые нелепым, жилистым человеком. И только руки его, с тонкими белыми пальцами -руки виртуоза - взлетали над клавишами и рассказывали миру простую и вечную историю о любви и печали, о лепестках памяти, греющих наше сердце, о жизни, уходящей как песок сквозь пальцы, и о том, что больше никто, никто не придет назад.
Это не кровь течёт в наших венах,
Это река нашего детства,
Это не смерть его причиняет мне боль,
А то, что я больше не увижу, как мой отец танцует
Малика плакала, прислонившись к дверному косяку, слезы бороздили и щеки Жоржика, текли из-под его закрытых глаз. Плакали два взрослых немолодых человека, и слезы эти были безнадежны и благодатны одновременно. Прошла жизнь, пролетела, миновала, промелькнула, оставив по себе дуновение счастья, мгновенной радости, как пожелтевшие клавиши пианино Эсьмы, и запах ее духов, зыбких, неверных и вечных. Никогда больше не появится Эсьма в цветастом крепдешиновом платье в проеме двери, никогда больше не услышит Малика глуховатый и милый голос отца, будящий ее по утрам: «Принцесса Андреевна, пора вставать!» Никогда больше зеленоглазый красавец муж не обнимет Малику своими крепкими руками и маленькая Раиса не побежит к ней во всю прыть своих крепеньких ножек. Никогда этого не будет больше. Но есть дом, милый дом, пахнущий травами и солью, и есть Жоржик, верный, любящий Жоржик, в чьей памяти она все еще нежная и трепетная девчонка, похожая на Веронику из бессмертных летящих «Журавлей».
- Понравилось? – тихо спросил Жоржик. Малика кивнула молча. – Я знал, что тебе понравится.
- Я, пожалуй, пойду. - сказал он, помолчав. – Поздно уже.
Малика вышла за ним в прихожую. Смотрела, как надевает он куртку, натягивает на голову видавшую виды кепку, берет в руки потертую папку. Сейчас она закроет за ним дверь, и шаги его погаснут в глубине улицы.
- Жоржик. - тихо окликнула она его. - Я все хотела тебя спросить. Неужели ты так и не смог найти себе кого-нибудь? Я чувствую себя виноватой.
- Зачем, моя милая? – мягко сказал он. – Не надо. Каждый выбирает по себе. Ну, кого я мог бы найти кроме своей Принцессы, сама подумай?! А я себя несчастным не считаю. Есть ты, есть этот дом, куда я прихожу иногда, пианино, Шопен, и теперь – река нашего детства. – он внимательно посмотрел на нее. – Ну, я пойду?
- Да. До свидания. Заходи, просто так, почаще. Хорошо?
Малика закрыла за ним дверь и долго вслушивалась, пока шаги не погасли в глубине улицы. Потом подошла к пианино; оно все еще было открыто и золоченые шандалы тускло поблескивали в полумраке. Малика взяла несколько нот. Они прозвучали нестройно, сиротливо, но вместе с тем чисто, светло и нежно, как только и может звучать то, что на языке музыки называется «кодой», а на языке людей – концом.
