Ваза

 
Ваза стояла на подоконнике.
Белая. С едва различимой росписью, напоминающей водяные знаки на бумаге.
Она казалась до того хрупкой, что всякий раз, прикасаясь к ней, я боялся раздавить ее неосторожным движением, как яичную скорлупу.
 
С виду неприметная она обладала завораживающей красотой.
Линии были изящны, а пропорции безупречны. Безжизненная вещь казалась живой: невинной девушкой, взирающей с тоской из окна на морскую даль.
Ощущение это было настолько сильным, что всякий раз хотелось заговорить с вазой. Спросить, утешить.
Да. Именно утешить, ибо ваза навевала грусть. И, казалось, грусть эта исходит из нее самой (будто ей были присущи чувства).
 
А еще ваза пугала меня.
Неотчетливый рисунок на ней был загадкой и будоражил мое воображение. Я силился прочитать сюжет, запечатленный неизвестным вазописцем, и подчас казалось, что мне удается это. Но всякий раз, стоило различить в смутной инкрустации понятные мне образы, как я приходил в ужас от увиденного. Или мнимо уведенного.
 
Нельзя сказать, что в эти моменты мне являлись картины из моего подсознания.
Нет. Твердо знаю, что ничего подобного я никогда не видел, и не мог видеть.
Это были откровения. Откровения, передаваемые через рисунок, через замысловатый узор кем-то, кому были известны такие вещи, которые я не смог бы сам представить себе. Но их смысл, к сожалению, был понимаем мною, и приводил меня в ужас. Пугал настолько, что я немедленно старался забыть все увиденное.
После чего долго не подходил к вазе.
 
Только, по прошествии дней, все равно возвращался. Чтобы протереть пыль. И, пусть мысленно, но поговорить с вазой, подолгу оставаясь с ней, как будто это было самым значимым для меня – быть рядом.
 
Как-то наблюдая за окном чаек, хмурым осенним днем кружащих над морем, я представил себе, что белая ваза – это залетевшая ко мне птица. И в своем, запрещенном ей, желании улететь она настолько несчастна, что превратилась в холодный белый фарфор.
 
Это безумие, но я даже распахнул тогда окно, чтобы показать: я не пленил тебя, ты свободна!
Мне хотелось, чтобы она ответила мне.
Но ваза хранила молчание.
 
А ко мне тогда пришло, казалось, нелепое осознание того, что если даже ваза обернется птицей, она все равно останется со мной. Ей некуда лететь. Ее место тут.
И если она и несчастна, то лишь оттого, что не может ответить мне. У нее только одна возможность говорить со мной – ее рисунки. Странные узоры, нанесенные кем-то на ее бока, пугающие меня, и чуждые ей самой. Но … других слов у нее просто нет.
Она манит меня страшными образами, зная, что я снова и снова буду, как любопытный мальчишка, приходить и погружаться в их мир, чтобы потом в ужасе убегать из комнаты. А она…
 
Ее участь - оставаться наедине с чайками за окном.
И ждать.
Ждать, когда я успокою свой страх и вернусь... Чтобы протереть пыль.
 
А сам я все больше и больше погружался в тоску.
Беспричинную. Не продиктованную, казалось, ничем.
Пустота. Она в какой-то момент отгородила от меня весь мир. Сковала своим ледяным дыханием.
Я обнаружил, что могу не есть несколько дней, не испытывая голода. А по ночам лежу, не смыкая глаз, в мучительном ожидании так и не приходящего сна.
Утро не приносило радости, ибо мир вокруг оставался таким же бесцветным, как и накануне.
 
И тогда, в минуты отчаяния, я вспоминаю о вазе.
 
Она единственная, кто дарила мне хоть какую-то надежду на чувства, покидающие меня.
Страх.
Да. Картины на ней почему-то будили во мне ужас.
Но я, оказывается, был рад этому!
Ибо это было единственное, что возвращало меня к самому себе. Не давало раствориться в серости неба, прорезаемом крыльями безразличных ко всему чаек.
 
Я приходил к вазе, и снова читал и читал записанную на ней книгу странной, чуждой, но понимаемой во всех деталях истории. И это история, на самом деле, касалась меня самого! Как я ни старался это отрицать.
Что пугало меня еще больше.
 
Это были картины человеческой жизни, полной мучений и отчаяния. И смерти. Но смерти, не приносящей покой. А лишь проводящей черту невозврата к безмятежной радости, которую (если, только, я не выдумал) испытывал когда-то в далеком детстве.
 
И я слышал музыку.
Надрывно пела скрипка. Нет, не пела – плакала. Именно плакала. Не рыдала. Ибо боялась, что от рыданий лопнут истонченные струны. А, ведь, она так не хочет умирать!
 
От вазы веяло таким холодом, что казалось – руки примерзают к ней. Пальцы были не в силах разжаться. Но стоило бы мне сдавить хоть чуточку сильнее - и она отпустила бы меня, рассыпавшись хрупкими черепками. Только, я содрогался от этой мысли.
И пальцы деревенели еще больше.
 
А потом прилетала чайка, усаживаясь по ту сторону окна. Тогда я успокаивался. Ставил вазу на подоконник, садился рядом, и мы начинали разговаривать. Все втроем.
И это были короткие минуты той тихой безмятежной радости, как в детстве, которую я всеми силами старался удержать в себе.
 
Может.. в такие мгновения я ее и придумал – безмятежную радость. А детства никакого и не было.
Оно - иллюзия сознания. Психический коллапс воспоминаний.
 
Так было.
А потом… Потом был последний раз, когда я взял ее в руки.
И увидел финальную картину, так долго разворачивающейся между нами драмы.
Я различил на вазе образ мертвой чайки. И страшную трещину, прорезавшую саму вазу.
 
Пожалуй, это было самое страшное из всего того, что читал я на ней до сих пор. Я готов был увидеть любые изуверства, с которыми научился мириться.
Но, только не это!
 
Я поставил вазу обратно, и выбежал из комнаты. До боли сдавил голову руками, заставляя стереть увиденное.
 
Нет! Это не правда!
Я не видел этого!
Не видел!
 
Ночью я бился в бреду, не сомкнув глаз. За окном громыхали перекаты штормового ветра. Казалось, сильнейший ветер всеми силами пытался ворваться внутрь, и разметать, разбить все, на что наткнется.
А потом я услышал громкий стук в оконную раму.
Что-то со всей силой обрушилось на нее.
 
Я вскочил, не помня себя. Бросился к окну. И…
О Боже!
На земле лежала мертвая чайка.
 
А затем…
Затем я услышал звук распахивающегося окна в дальней комнате.
Там, где стояла на подоконнике моя ваза!
И звон разбивающегося фарфора безжалостным сверлом пробил мне голову.
 
Дальше я помню плохо.
Только то, что долго бежал по берегу, не обращая внимания на шторм, пытавшийся сбить меня с ног и забрать набежавшей волной в море. А еще, я так громко кричал, что заглушал для себя грохот разбушевавшейся стихии.
На самом деле, лишь стараясь заглушить в своей голове преследующий меня самый страшный звук – ЗВУК РАЗБИВАЮЩЕЙСЯ ОБ ПОЛ ВАЗЫ.
Моей вазы!
 
**
 
Доктор, перечитав еще раз стопку исписанных листков, снял и протер очки.
- Говорите, откуда он к нам поступил? – обратился он к ассистентке.
- Из какой-то периферийной лечебницы, где он на грани жизни и смерти провел не меньше месяца. У него была тяжелейшая пневмония. Когда состояние стабилизировалось, местные лекари сочли необходимым немедленно передать его нам.
- Да-да. Это правильно. Каково самочувствие пациента на текущий момент?
- Устанавливаем. Он поступил к нам только вчера вечером. И.. первым делом, впав в истерику, потребовал выдать ему бумагу и ручку.
- Ручку, я вижу, вы ему не дали. Дали толстый фломастер. Очень рассудительно.
- Мы решили удовлетворить просьбу пациента. После этого он сразу успокоился и всю ночь писал.
- Да-да, вижу. Очень занимательно.
 
Доктор снова надел очки, и принялся в очередной раз просматривать страницы.
- Занимательно, - повторил врач. - Какой слог. Какие образы. Какая драматургия… Интересный случай. Хотя… с медицинской стороны весьма тривиальный.
Если истерика у него прошла, пока кроме легких успокоительных ничего не назначайте. Завтра я осмотрю пациента. Сегодня не имею времени.
 
Врач поспешно встал из-за стола, прихватив с собой листки, исписанные толстым фломастером красивым почти каллиграфическим почерком.
- Это, с вашего позволения, я возьму с собой… Весьма занимательно написано.
И покинул кабинет.
 
**
 
Серое осеннее небо грузно нависало над городом, пробудив вдруг у вышедшего из больницы доктора неприятный трепет.
- Не люблю осень, - бессознательно пробурчал он и поднял воротник пальто, уклоняясь от порывов сырого холодного ветра.
 
В какой-то момент он расслышал крик чаек. Этого не должно было быть в такой отдаленности от моря.
Впрочем, последнее время эти птицы стали появляться на городских свалках. Но доктор до сего дня не слышал их. Или не обращал внимание.
 
- И кого я пытаюсь лечить? – начал он вдруг слабо-осмысленный разговор с самим собой. – Людей, видящих то, чего теперь, очевидно, не вижу я? Моя забота блокировать их психоз, забив мозг транквилизаторами. И больше ничего я не могу. Как не могу оживить раздавленную чайку. Как не могу склеить разбившуюся вазу.
А ведь, она была – эта ваза. И она действительно разбилась.
Как разбилась моя собственная.
Правда, это было давно. И я этим уже переболел.
Ведь я же доктор.
Я не могу склеить вазу. Но умею заставить выкинуть из головы мысли о ней.
 
Откуда не возьмись прилетела большая серебристая птица, и, усевшись на бетонную ограду, уставилась на человека в ожидании подачки.
- Ну, что ты смотришь на меня, безразличное ко всему создание? Вся твоя история слишком для меня проста и незамысловата. Ты не испытываешь тревоги, глядя на серое осеннее небо. Испугаешься только если кинуть в тебя камнем. И тут же забудешь о своем страхе, едва приметив кусочек какого-нибудь пищевого отброса.
 
Доктор посмотрел на небо:
- А я, вот, смотрю – и мне страшно. Спросишь, почему?... Наверное, оттого, что у всякого человека есть своя ваза. Которую он боится разбить. Даже если однажды ее уже разбил. Все равно боится.
Чайка не отвечала. Лишь сверлила говорящего с нею глазами, чего-то ожидая.
- Не смотри на меня так, дура! Тебе не понять.
 
Порыв ветра ударил ему в лицо. И на глазах выступили слезы. Но доктор не удосужился вынуть руки из карманов, чтобы утереть. И слезы потекли по щекам.
Листы с рукописями душевно-больного пациента выпали из подмышек и разлетелись, подхваченные ветром.
 
Грузное, мрачное небо осело еще больше, как будто стремясь раздавить все под собой. И в этот момент доктор увидел, как страшная трещина пошла по городу. Город стал ломаться, как корабль, наскочивший на риф.
 
«Скорей бы» - подумал доктор – «Когда более уже нечему будет ломаться, уйдет страх, и придет безмятежность».
 
Не вынимая рук из карманов, он зашагал прочь.
А серебристая птица, так и не дождавшись подачки, улетела в сторону городской свалки.
 
---
03.11.16