строго официально. Но и на этот раз ничего не вышло.
— Я вам ничего не должна. Идите в ЖЭК и с ними разбирайтесь. Я тут ни при чем, — гнула какую-то давнюю свою линию вредная старуха, и Миле снова пришлось раздраженно слушать короткие гудки.
Все устроилось в тот же вечер. Мила решила, что позвонит в последний раз и если уж ничего не получится, пойдет на поклон к Елене Павловне. Разговор вышел такой:
— Меня зовут Людмила, в заводоуправлении остался стул, принадлежащий вам… — выпалила Мила скороговоркой, уже мало заботясь, что она говорит со слабоумной старухой и та ее может не понять или не расслышать, но на другом конце линии повисла тишина, и сперва Миле даже показалось, что связь оборвалась, однако она услышала в ответ:
— Стул? Я и забыла уже про него. Да, был такой.
— Черный, — не веря в успех, сказала Мила.
— Да, мореный… Господи, сколько лет…
— Дарья Никитична, могу я с вами встретиться? Это ненадолго, мне очень нужно вас увидеть, — молила Мила. — Я говорила с вашей дочерью…
Уже не слушая, старуха просто назвала адрес и Мила вновь услышала короткие гудки.
Записав номер дома и квартиры, Мила решила тотчас же разделаться с этой историей и после работы сразу поехала на Богородское шоссе.
Это было совсем рядом и скоро Мила уже стояла у нужного подъезда. Она заглянула в бумажку, проверить номер квартиры и тут вернулся мандраж. Что говорить? Это же чертовщина какая-то! Три мертвеца и один стул. Что знает старуха? Почему сразу согласилась на встречу, лишь услышав про этот проклятый стул? Однако думать обо всем этом было слишком поздно, и Мила набрала номер на домофоне. Послышался треск, какое-то шуршание, но никто не ответил, просто запищал сигнал, давая разрешение войти. Решив не ехать на лифте (тем более что этаж был неизвестен), Мила пошла пешком, давая себе дополнительное время собраться с духом. Искомая квартира оказалась на третьем этаже и тут уже Мила не стала медлить, а сразу нажала кнопку звонка. «Подумает еще бог знает что», — некстати пронеслось в голове у Милы, вспомнились истории с доверчивыми бабушками и хищными расчетливыми похитителями орденов и пенсий, но тут дверь отворилась.
Мила рассчитывала увидеть согбенную старушенцию в платочке и с клюкой, но все эти стереотипы тут же рассыпались золой от сгоревшей бумаги. Дочь была вся в нее. Старуха оказалась крепкой и рослой, а на ее покрытом морщинами лице отлично читались следы былой красоты. Никаких платочков и очков не было и в помине. Черные с ручейками седины волосы были тщательно расчесаны, собраны в косу и скреплены на затылке в виде рельефного пучка. В мочках ушей поблескивали золотые, но, тем не менее, скромные сережки. Взгляд старухи был внимательным и не дающим поводов мыслям о маразме.
— Людмила из заводоуправления, — вместо приветствия спросила, а вернее констатировала она и посторонилась, давая пройти. Кротко поздоровавшись, Мила сняла пальто, разулась и ей были выданы тапочки на три размера больше ее ноги.
— Пойдем на кухню, что ли, — сказала старуха и, едва очутившись там, Мила сразу увидела точно такой же стул, как и в приемной.
— Их было два? — спросила она, робея, и не зная, куда ей предложено будет сесть.
— Да, только два, — кивнула хозяйка и немедленно заняла зловещий стул, на сидении которого лежала небольшая подушечка. — Садись, — далее велела она Миле и та повиновалась, усевшись на вполне современный табурет, снабженный такой же подушкой.
Это была обычная кухня, правда, без новомодного телевизора где-нибудь в углу, обычно бухтящего что-то на полутонах под сопение чайника, бульканье борща и шума воды в мойке.
— Стало быть, цел второй стул, — сказала Дарья Никитична, глядя на Милу вовсе не сурово, как ей сначала показалось, но со странной теплотой.
— Да, стоит в приемной, возле моего стола, — Мила понятия не имела, что будет говорить и ей было неловко. Старуха тем временем спохватилась:
— Напою-ка я тебя чайком, — и, споро поднявшись, двинулась к плите.
— Не беспокойтесь, — попробовала заверить Мила, но Дарья Никитична в качестве убедительного аргумента сказала:
— У меня хороший. С бергамотом любишь? — неожиданно добавила она и Мила сдалась, и даже осмелела:
— И с лимоном, если можно.
— Можно и с лимоном. Сама люблю.
Чайник был не электрический, а старомодный, огромный зеленый ведёрник с изящно изогнутым носиком, широким у основания и с голубиный клюв на конце. Под ним был зажжен газ, и старуха вернулась на свой стул.
Миле не пришлось придумывать начало разговора и вообще говорить. Рассказчицей была Дарья Никитична. Она не была похожа на болтунью, вовсе даже наоборот, но в этот вечер ей отчего-то нужно было рассказать совершенно незнакомому человеку о своей жизни, и катализатором, предлогом и основой этому послужил стул в приемной.
Ее деда звали Егором, и был это истинно русский богатырь: большой, широкий в плечах, кулак с голову младенца. И добрый как все большие люди. Вот говорят, повадки аристократические. А дед Егор из простых был, из крестьян русских, а только ходил и смотрел всегда прямо, чистый барин был. А верней сказать, хозяин. Из середняков его семья была, чудом его не сгноили, тогда с зажиточными разговор короткий был. Осели в городе (в Москве то есть). И было у деда Егора пять сыновей и две дочери. Дед на все руки мастером был — на селе-то и в кузне работал, и в поле, и топором хорошо управлялся. В городе столярить начал. Хорошую мебель строил, простую, но крепкую, основательную. Жили они тогда в Потаповском переулке, что у Чистого пруда, в подвале. Сыновья все оженились, кто куда по городу расселились, в Потаповском же сам дед Егор жил, сын его Никита, его жена Катерина, да их детки: она, Дарья и старший сын Митя. Жену деда Егора, Евдокию Тимофеевну, схоронили после гражданской, от тифа умерла. Так он и не женился больше, бобылем жил. Семья большая, каждую неделю к нему сыновья да дочки со своими семьями наведывались. То не нынешние времена были, родителей почитали да одних не оставляли. Вот дед Егор без жены и жил, весь в детях да внуках.
А потом война случилась. Все его сыновья на фронт ушли. Внуки — тоже кто на фронт, кто в тылу — либо по малолетству, либо на заводах, трудовой фронт он тоже тяжкий был. Самого деда Егора не взяли, ему тогда уже за семьдесят было и внука его, брата Дарьи Никитичны, Митю, тоже — у него с детства нога покалечена была, так и хромал всю жизнь.
Двоих из сыновей на офицеров снарядили (ученые люди, инженеры, специалисты были) и тоже на фронт. Одна из дочерей — Лиза — сестрой милосердия пошла: она тогда в Первой Градской работала. Вторая дочь — Ульяна — та в городе осталась, окопы рыла, укрепления строила — как все тогда. Ее первую и убило, попала под артобстрел.
Здесь Дарья Никитична прервала свой рассказ, заварила духовитого чая, сообщив, что до сих пор покупает его «в Китайском магазине на Мясницкой». Запахло бергамотом и лимоном, из носика зеленого ведерника курился пар, стало уютно. Мила не слишком жаловала чай, тем более черный, но тут ей показалось, что ничего вкуснее она не пила. Дарья Никитична села на свой стул и рассказ потек дальше.
…Первым из сыновей лег под Москвой младший, Петр. Гвардии сержант Артем Егорович сгорел в танке зимой сорок второго. Младший лейтенант Василий Егорович с горсткой бойцов прорывался из окружения осенью того же года, был захвачен в плен и расстрелян фашистами как командир и коммунист. Весть о нем принес чудом спасшийся боец. Старшина Никита Егорович — отец Дарьи Никитичны — погиб под Сталинградом. Дочь Лизу убило летом сорок третьего: эшелон с ранеными обстреляли фашисты, где она была сестрой милосердия. Старший сын деда Егора, майор Николай Егорович погиб под Берлином за два месяца до конца войны.
Все дети его сгинули. Все как один, на войне. Дед Егор незадолго до того, как похоронка на Лизу пришла, снова в военкомат пошел, молил, чтобы мобилизовали. Те ни в какую. Без тебя, говорят, дед, справимся. На старшего сына, на Николая, похоронка аккурат в день Победы, девятого мая, пришла. Вот тогда он и решил…
Взгляд Дарьи Никитичны смотрел далеко и не видел ни остывшей чашки, ни Милы.
— Сперва он самолично домовину себе построил. Гроб то есть. Мастерская у него там же, в Потаповском была. Да какая мастерская… закут, где он столярил. Посреди этого закута он домовину поставил, да и лег в нее. Мы с Митей заглядывали, думали, обычное дело. Приготовил себе гроб да и мерку последнюю снимает. Только смотрим, час лежит, два. Зашли, думали, помер дед. А он жив. И говорит нам, чтоб уходили. Вот помру, говорит, тогда и заходите, снаряжайте в последний путь. Это нынче все просто, родителей можно и не слушать. А мы тогда в строгости воспитаны были. Как отец или дед сказал, так и будет. Вышли мы с Митей. Не знаем, что делать. А ну как и впрямь кончается дед Егор. Подождали. Вечером заглянула я, а он спит в домовине. Устал ждать смерти да и сморило его. Я тихонько пальто взяла да и накрыла, чтоб не замерз.
Утром дед Егор из домовины вылез, по нужде сходил и снова улегся на прежнее место. Мы с Митей совет держим: как быть. Ведь и впрямь помрет, не ест второй день, а это грех, это как на себя руки наложить. Я все дела забросила, брожу у закута, думаю. Слышу, дед Егор вроде как разговаривает. Прислушалась. А он с детьми своими беседует. То с Николаем, то с Петром, то с другими. То с девочками. А то со всеми вместе. Вспоминает, как они маленькими были, как они с Катериной их растили, как Никиту выхаживали — он недоношенным родился. Подумали мы с Митей, что тронулся умом дед Егор. Пошла я к нему, плачу, а он в домовине лежит спокойный, с Лизой разговаривает. Спрашивает, как ей там, хорошо ли… Меня увидал и говорит: ступай, Дарья. Не мешай.
Так еще день прошел. Дед Егор уже молча лежит. Я снова зашла, он в потолок смотрит, руки свои большие да мозолистые на груди сложил — чисто покойник. Обмерла я, но гляжу, дышит. Я рядом постояла, а он меня и не замечает. Тут я решилась, сходила до кухни, квасу ему принесла. Дед Егор лежит и кивает чему-то. Я с духом собралась, наклонилась к нему и говорю: попей, деда, в горле-то, поди, пересохло. Он ничего не отвечает. Тогда я голову-то приподняла и кружку ему поднесла. Попил дед Егор, всю кружку осушил. Приободрились мы с Митей, раздобыли курицу — продали чего-то, уже не помню, чего — сварила я бульону, принесла ему снова в кружке. Это уже на следующий день было, утром. Снова голову приподняла, снова он попил. Ничего не сказал. И все лежит. Только ночью вставал, ходил до ветру и тут же снова ложился. Я ему то молока принесу, то бульону, то квасу. Пьет дед Егор, но из домовины не выходит. Я осмелела, стала с ним разговаривать. Рассказываю о том, как дела у нас с Митей идут. Митя-то работает — он в деда столяром был, с его хромотой это и сподручней. Правда, работал он в сараюшке — была у нас во дворе, общая для всего дома. В Москве так устроено было: дрова в сараях хранили, кур держали. Еще деду рассказывала, чем я сама занималась — а я тогда у богатых людей работала, как прислуга (не смотри, что Советская власть) там же, в Потаповском, ученый жил, с семьей, из эвакуации еще в сорок четвертом вернулись. Хорошие люди, я им про деда рассказала, они мне позволили не приходить, пока все не решится. Я все равно
