первое, что бросилось мне в глаза, как только мы ступили на сушу, были именно эти запонки.
Впавший в беспамятство мужик валялся на боку со скрещёнными руками, лицом уткнувшись в глину. Мы с Коленькой уложили его на спину, и то, что для меня лишь подтвердило мою догадку, для спутника обернулось нешуточным потрясением. Впрочем, пожалуй, не столько то, что потерпевший оказался Вовой, а скорей опрометчивое предположение, невольно высказанное мной в ответ на безмолвный вопрос, столь явно отобразившийся на внезапно исказившемся лице Коленьки.
– Да, дружище, – кивнул я. – Конечно же, Вова! Собственной персоной! Он же миляга-доктор… Хм, нетипичный нарколог… Да! И, вероятней всего, по совместительству ещё и Михалыч!
От последнего слова Коленька внезапно переполошился и забегал кругами по берегу, издавая невнятные вопли. Затем повалился на землю и какое-то время трясся, будто в ознобе, после чего и вовсе замер.
С огромным трудом, несколько раз упав и перемазавшись в глине, я сумел затащить их в лодку. Это едва меня не доконало. Отдышавшись, я взялся за вёсла.
По пути Коленька оклемался, но помощник из него уже был никакой. Он просто сидел на корме, вцепившись руками в борт, и очумело бормотал под нос:
– Это… Что это? Это… Что это?
И лишь на причале кое-как смог придти в себя. Затем мы доволокли Вову до тёплой каморки. И уже только после, водрузив лихого приятеля на диван и немного переведя дух, мы, вроде бы впервые за время, прошедшее с момента нашей встречи, почувствовали обоюдное желание серьёзно поговорить обо всём – реальном ли, нереальном, случившемся или, может быть, кажущемся, – что было или не было с нами, и о том, что послужило тому причиной. За Вову мы особо не переживали – достаточно и того, что жив. А мне, наконец, не терпелось дать волю своему любопытству.
– Слушай, Коленька, – спросил я Коленьку. – Можно я буду называть тебя… ну Николаем, что ли? А то Коленька… как-то…
Коленька кивнул.
(Продолжение следует)
