Воробьёв. — Не будем задерживать перекличку! Товарищ лейтенант пойдемте в стакан! А то гражданин начальник уж весь вспотел! Ждёт не дождётся!
— Рот закрой змееныш! Посмотрим как ты у меня в стакане запоешь?
— Соловьем товарищ начальник!
— Ну-ну, смотри, чтобы как бы ни петухом!
— Это Вы зря сказали! Ждите растёт!
— Ты мне ещё погрози! Увести!
— Товарищ лейтенант угадайте сигаретой! Как перед смертью хочется! — попросил Воробьёв.
— Держи! Смелый хорошо! Но дурак! В стакане не сахар!
— Да слышал!
— Что слышал?
— Да толком ничего! Только, что всех потом на дурочку увозят! И никто в лагерь не возвращается.
— Вот — вот! Всё пришли!
Лейтенант позвонил в железную дверь. Открыл дверь прапорщик.
— Твою мать! Ещё один! Они мне на том свете сняться будут. Звереет Бугров! Заходи невозвращенец!
— Я вернусь! — ответил Воробьев и его повел прапорщик длинным темным коридором.
— Сколько лет?
— Пятнадцать!
— И на хрена он Вам сдался этот Бугров?! Себе же дороже! И, потом, против системы не попрёшь! Закатает!!
— Борзый слишком!
— А ты ангел?
— Убьём базар! Не по теме, где он Ваш стакан?
— Да вот пришли! Из коридора вышли на площадку с дырой в бетоне, на вид если, где на тротуаре сперли люк. Здесь Воробьева встретили несколько козлов (заключенные выполняющие поручение персонала лагеря- шестерят).
— Раздеть его! — скомандовал прапорщик.
— Я что — то не понял! Беспредел! — выкрикнул Воробьёв и успел въехать по уху первому отскочившему из шестерок администрации зоны для малолеток.
Второй тоже огреб только между ног.
Но силы были неравны.
— Суки! — кричал и задыхался Воробьёв.
Его раздели до гола избили ногами, связали руки и опустили в люк вниз ногами, укрепив руки на перекладине обмотав веревкой все равно как изолентой. Намертво одним словом.
— Вопросы, пожелания, будут? — спросил прапорщик.
— Пошёл гад!
— А вон как! Рысканье не предвидится?
— Я не монашка, чтобы каяться!
Все ушли. Воробьев замерз, голова казалась, словно чугунной. Но всё ничего. Ушли гады! Даже словом ни на кого было выплеснуть свою злость. А что может быть страшней?
Пришли на утро. Воробьев за проведённую ночь уже смутно, что понимал.
Хотелось пить.
— Покормите его! — сказал прапорщик.
И Ромка, что из шестерок вылил Воробьеву на голову и лицо теплый суп. Лил струйкой. Воробьёв машинально облизывал губы и приходил в себя, поймал ртом картошку, разжевал и плюнул в лицо Ромки козлу.
— Трудный случай! — сказал прапорщик.
— Не бузи Воробьев! Хочешь прямо сейчас отправишься в барак, надо только попросить прощение у начальника товарища Бугрова, вот при всех ребятах.
— Лучше сдохнуть! Да ещё при козлах!
— Воля твоя!
Воробьёв оскалился.
На следующий день повторился тот же прием пищи — проливанием супа на голову и лицо только суп был горячий. Воробьёв согрелся, что не учли мучители и сказал:
— Передайте Бугрову за ним должок! Он, меня в не порядочном свете хотел выставить! Про петуха брякнул! На перо его сажать не станем, просто пусть даст вернуться в лагерь! Так и передай прапорщик.
Передавали три дня!
Потому что только через три дня Бугров спросил:
— Вменяемый?
— Я с ним быстрей рехнусь! Он свою жизнь меняет на вашу!
— Не понял!
— Сказал, что за вами долг! Что Вы, его без обоснований петухом назвали. Вы его в лагерь возвращаете и с вас долг списывается! А то грозился зарежут!
— Зарежут! Выпускай! Сволочь!
— Верное дело! Дружки у него будь здоров!
— Рот закрой!
Сам знаю.
Воробьева встречали как героя! А, он, словно первый раз шел по земле. После трех дней проведенных в подвешенном виде. Ноги ослабли, словно вовсе разучились ходить. Ночью пришел Гришка, достал из кармана спички, иголку, пасту от ручки. Быстро смастерил «машину» самоделку.
— Так, что за татуировка? — спросил Воробьев.
— Свастика!
— Ты что гонишь? — воскликнул Воробьев. У меня дед на войне погиб! Обоснуй?
— Это «отрицалово!» Дед твой погиб за мир! А мир этот погребли и над малолетками издеваются, как фашисты, понимаешь! Как фашисты! И мы бьём только избранным, которые прошли ад, свастику! Тебе на ноге. Потому что ты своими ногами пришел!
— Тогда бей! Раде деда…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Крещение Господне. Страшный ритуал, обычай и церковный обряд…
В тюрьме мы крестились на параше! У параше не только могут спать обиженные. На параше, в советское время была дорога… На параше, спускаю к черту на тот свет, малявы, тюремную почту… На параше, можно облиться холодной водой если в жару изнываешь от жажды, но только если вода идет из крана. В Новочеркасске в тюрьме на две тысячи заключенных только третья часть владеют водой, воду в тюрьме надо добиться!
Набрав тазик холодной воды, мы с близким Саней Воробьёвым по очереди облились.
Это был первый и последний раз когда я учинил над бой этот священный ритуал. Осенять себя крестным знаменем в Крещение Господня можно только единожды в жизни, а не как каждый год. Это не праздничный стол в новый год с салатом оливье. Это безоговорочное принятие своей судьбы, своего предназначения! Если вы каждый год входите в воду на Крещение Господня, у вас открывается новая жизнь. Иисус Христос крестился единожды.
Д, я признаюсь, что спал после обряда как младенец, но утром, в бронь раздался стук:
— Олейников, этап!
Саня, меня обнял:
— Будешь заворачиваться, кусай в кровь губы, грызи их! — это отрезвляет.
Автозак для осужденных и находящихся под следствием заключенных был забит, так, что кто зашел первый и оказался в конце промерзшей лавки покрытой льдом были вжаты в стенку. Впереди на протяжении длины всего прохода до решетки (где сидели конвоиры с огромным свирепым ротвейлером и автоматами в руках) все кому не хватило места, стояли стоя. На Дону стоял мороз — 18 градусов. Печку устроенную в середине машины, для обогрева заключенных не включали. Лютое, ледяное дыхание зимы пробирал до костей. Чтобы хоть как — то согреться, я достал сигарету и спички.
— Не надо, спрячь! — сказал мне сосед по лавке.
— Почему? — спросил я у бывалого попутчика по несчастью.
— А, сейчас, услышишь.
И раздался голос старшего конвоира:
— Говорю один раз! В пути следования курить запрещается! Если, кто нарушит, ответят все!
— Да, пошёл, ты! — выкрикнул какой — то паренек на вид не старше и семнадцати лет.
— Вы, в тулупах, у вас печка палит как раскаленная сковорода, а мы, должны простудиться от мороза, пока будем ехать, чтобы потом половина нас передохла! Хер ты угадал!
И молодой человек демонстративно закурил. В ответ ни заключенные ни конвоиры не ответили ни слова, только ротвейлер гавкнул в ответ, словно, что, правда в твоих словах паренек!
Мы с горем попала окоченевшие добрались до места этапирования. Знаменитый на всю Россию и проклятый всей Россией «Казачий переезд» где заключенных пересаживали в вагоны, которые как правило прицепляли к мирным гражданским поездам. Конвоир свое слово держал. И на всех кто выходил из автозака обрушивался, словно град удары дубинок. Заводиле досталось больше всех, его били по коленям и почкам. Так было всегда. И, всегда остальные пусть и битые поднимали с земли бунтаря и помогали добраться до места пребывания заключенных ожидания поезда. За смелость? Нет, скорее, за слова, за правду. От того куда нас завели и в какое положение поставили, мне сделалось стыдно за Дон. Стыдно за Столицу Донского Казачества, просто за казаков. Обезьяний, вольер для скота! Решетка, тот же мороз. Только еще бесчеловечно: не лавок, на которые можно присесть ничего. Не смотря, на то, что среди нас были и пожилые люди. И снова как в бочке в селедки. Может только это и давало хоть малое, но спасительное тепло.
— Россия! — не выдержал кто — то и сказал громко вслух. Конвоир скривился и пошел на уступки:
— Разрешается закурить!
— А, по нужде?
— В штаны! Согреешься!
Прошел, час, потом другой. Я, не как мог взять в толк и понять, почему нас не привезли на переезд к приходу поезда. Зачем издеваться? Для, чего делать из людей волчью стаю, стаю, которая однажды может сорваться и начать грызть на пути всё живое. Неужели так было задумано и когда — то и устроено каким — то злым гением? Но, наконец долгожданный поезд пришел. Решетку открыли.
— К месту посадки на поезд следовать на корточках, головы не поднимать.
И под лай собак, которыми нас травили, чтобы мы выполняли приказ, мы гусиным шагом с сумками на плечах последовали к вагонам, которые в народе прозвали Столыпинские.
И, только раздавался голос конвоира:
— Головы не поднимать! Головы не поднимать! Смотреть в землю!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Это была моя первая подобное путешествие на поезде. Когда вы едите на море с семьей, и счастье греет сердце, когда вы весело смотрите на пролетающие мимо полустанки и не как не можете дождаться прибытия. Все это утонуло в мрачном и полутемном вагоне без окон. Надежда на будущие меркла и захлебывалась в стуки колес, которые несли нас не в прекрасные часы жизни, а в бурю и ненастье.
Из сравнительно тёплых вагонов нас пересадили в ледяной автазак и повезли по улицам Ростова.
Центральная тюрьма Ростова-на — Дону, в самом сердце миллионного города. Как и ад, в сердце людей так и Ростовский централ.
Сначала на Ростовском централе всё шло хорошо. Я скрыл от оперативника знаменитого на всю Ростовскую область, Баге, своё преступление, рассказав, что за драку. Документы на этап приходят запечатанными. Нет, когда следуют, делают особую пометку, шифр, из которого всё ясно как вести себя с заключённым, в какую камеру поместить и прочее. Но видно Колганов, начальник тюрьмы Новочеркасска захотел утаить. Чёрт его знает зачем.
Бага определяет меня в приличную камеру к коммерсантам, которые проходят на тюремном сленге, как экономические.
Холодильник, забитый продуктами на любой вкус, телевизор, электрочайник, цветное чистое постельное белье одним словом первый класс.
Я не понимаю, и не знаю, что подобные камеры на прослушке и Бага, посадил меня, в нее, чтобы узнать, что я сделал, он мне так и не поверил, что я просто подрался.
В одном из разговоров я признаюсь, что взорвал церковь.
Смотрящий камеры перепугано посмотрел на меня, оглядывается по сторонам и говорит, словно нас подслушивают.
— Промолчал бы! Мы поняли бы. Теперь поздно!
Через полчаса меня грубо выводят из камеры и толкают в отстойник. Еще через час приходит Бага, он уже всё про меня знал. Он был с включенной камерой на телефоне и сигаретами Винстон в руках. Он меня снимал на видео и улыбался.
— Пойдешь в «Теплый Карцер» — объявил знаменитый оперативник.
— Что это? — безразлично спросил я. Думал, что нет больше ничего на свете что может меня напугать.
— Скоро узнаешь!!
— Есть хочу, — нагло сказал я.
— Есть? — обрадовался Бага, он словно в чем то еще сомневался, словно пока я не попросил, есть, что то такое оставалось, чтобы его остановить.- Сейчас! Подожди!!!
Через десять минут меня покормили и не просто баландой, а из офицерской столовой, помню были котлеты, картошка и томатный сок.
Бага свернув своей знаменитой белоснежной улыбкой, угостил меня блатной сигаретой, все ровно, что осужденного на смерть. И меня темными коридорами повели в подвал, я шел спокойно. Меня подвели не к камере, двери были деревянными и, с пластмассовым окошком. Я смутился.
— Давай-зловещи скомандовал Бага, — Раздевай
