смерть. Вот и пронёсся по всей Евразии этот воинственный смерч, не только не растрачивая силы, но по пути вбирая в себя других сотоварищей-изгоев, с энтузиазмом принимавших условия своей новой службы. А свою непобедимость эта армия стала утрачивать лишь тогда, когда постепенно переняла навыки русского и персидского жлобства.
Особенно поразил Павла факт, что неоказание помощи в монгольском войске было делом наказуемым, то есть не просто помогай, а зазевался и не помог – и уже виноват.
– Вот и для Сафари должно быть то же самое, – сделал он вывод, – отвага в принятии нестандартных решений, беспрекословное повиновение и сопереживание за соседа-сафарийца: как ему дать себя максимально и полезно проявить.
В азарте он не заметил, что заново открыл свой собственный велосипед, уже и так у нас существующий, что к тому же посылу мы пришли через своё собственное поведение и поступки.
Объяснил это ему Ивников, бичующий московский театральный режиссёр. Подобно нам, Ивников тридцать лет жил благостной московской жизнью с джентльменским набором из ГИТИСа, стажировки в академическом театре и застолий в Доме актёра, пока не спохватился, что настоящая жизнь проходит мимо, и не установил для себя пятилетку бродяжничества по всему Союзу. Эксперимент, впрочем, был не совсем чистым, потому что, когда попадал в милицию или крутое безденежье, одного звонка высокой родне в Москву было достаточно, чтобы двери любого КПЗ распахнулись, а по почте пришел трёхзначный денежный перевод.
По счастливой случайности Симеонов остров выпал на последний год его странствий. Наш сафарийский уклад (а особенно актовый зал строящегося ПТУ в качестве театральных подмостков) настолько очаровали его, что ни о каком половинчатом дачничестве и речи не было – немедленно только в полноправные фермеры. С тем же восторгом он принял и наш принцип семейственности, немедленно граждански подженившись на одной из симеонских продавщиц, и стал вторым нашим официальным двоежёнцем – дома, в Москве, у него оставались законная жена и дочь-подросток.
Хорошего роста, спортивный, широкоплечий, всегда благожелательный и остроумный, он быстро стал нашим четвёртым вице-командором и так ладно вписался в сафарийскую элиту, что вызывал в памяти первые недели нашего знакомства с Воронцовым, и мы вскоре уже рассматривали его как самого вероятного кандидата на вступление в правящую зграю. Ни Адольф, ни Шестижен, ни Заремба на эту роль по некоторым соображениям не тянули.
Утопический социализм был когда-то институтским увлечением Ивникова, и теперь он мог с полным основанием сопоставить теорию с практикой, называя Сафари смесью платоновщины с татарщиной. Павел лишь довольно жмурился от такого определения и готов был обсуждать с ним любые нюансы нашей деятельности. Удивительно, но к Ивникову мы, трое командоров, почему-то не испытывали ни малейшего ревнивого чувства. Были даже довольны, что главный патрон наконец нашёл себе равного собеседника и нам больше не надо напрягаться, чтобы соответствовать его заумным выкладкам.
Даже в спорах о литературе они удивительным образом дополняли друг друга. Как должное восприняв литературный нигилизм Воронцова, Ивников в свою очередь приохотил его к собственному тайному пониманию беллетристики.
– Ты читал «Дон Кихота»? Нет? А ты прочти.
– Да не буду я читать эту дребедень! – отмахивался сафарийский генсек.
– Ты прочти тридцать страниц, а потом я тебе что-то скажу, ты запоем прочтешь ещё восемьсот, и это станет в твоей жизни главной книгой, – настаивал московский режиссёр.
– Ну и прочёл тридцать страниц, – говорил Павел через два дня. – Говори свою великую тайну.
– А великая тайна в том, что это роман не про придурка в медном тазике, а про человека, с которым никто не может справиться: ни герцоги, ни уголовники, ни честные обыватели. И справиться с ним удаётся через восемьсот страниц лишь с помощью обмана, когда ретивый студент надевает на себя рыцарские доспехи и побеждает Дон Кихота. То есть Дон Кихот не только не победим, но и вынуждает весь окружающий мир жить по своему рыцарскому закону.
На моей памяти я ещё никогда не видел такой озадаченности на лице Великого и Ужасного.
– Да, наверное, мне придётся прочитать теперь всё это до конца, – вынужден был он признаться Ивникову.
Чуть у нас пообтёршись, бичующий москвич тут же приступил к главному делу своей жизни – созданию Сафарийского драмтеатра. Его не смущали ни разгар строительного сезона, ни тридцатиградусная жара, ни отпуска во всех остальных наших студиях и кружках. Выхватывал прямо из воды какую-нибудь зазевавшуюся туристку и вёл в галерный фотопавильон на актёрские пробы, и так ухитрялся любому заморочить голову, что тому легче было спеть или продекламировать стихи, чем отказаться.
Воронец делал слабые попытки остановить его:
– Ну какой на двухтысячном острове профессиональный театр? При самом лучшем раскладе два-три спектакля – и готовь новую постановку.
– А как ты думаешь, зачем в двадцатитысячном греческом полисе строили десятитысячный театр? – отвечал Ивников. – Все греческие трагедии писались для одного единственного показа и не вина Софоклов и Еврипидов, что их одноразовые опусы получились такими многоразовыми.
Против греческого полиса возразить было нечего даже Павлу, и театральная авантюра продолжала двигаться дальше.
– Если он поставит всем известную пьесу, то это будет жалкая самодеятельность, – кулуарно рассуждал Аполлоныч. – Поэтому лучше, если он найдёт незаезженный текст.
– А ты сам спроси про его творюжные планы, – посоветовал ему Севрюгин.
Чухнов спросил и получил вполне удовлетворительный ответ.
– А наша московская штучка, оказывается, вполне адекватна, – отчитался он на следующей зграйской заседаловке. – Сказал, что намерен нас кормить не своими выдающимися режиссерскими прочтениями, а просто заниматься нашим театральным ликбезом.
– А если поточнее? – попросил Севрюгин.
– Если поточнее, то в сентябре нас ждёт «Кориолан».
К своему общему стыду, мы даже не знали, что это такое. Ринулись искать в библиотеку, нашли и по очереди прочитали. Последним читал Воронцов и пришёл от товарища Шекспира в полный восторг:
– Самая антипростонародная вещь, какую мне приходилось читать! Ну, Ивников, уважил, так уважил!
И мы все с нетерпением стали ждать премьеру.
Самым удивительным результатом нашего четвёртого лета явилась способность Сафари работать совершенно в автоматическом режиме. Переход на двухнедельные командорские вахты означал, что после двух недель напряжения и ответственности, ты получал полтора месяца спокойного сибаритства и мог сколько угодно заниматься любимым делом, не боясь, что тебя лишний раз потревожат. Даже дальнейшее разрастание общины не вызывало прежней обеспокоенности – навык вбирать и приставлять к делу новичков уже работал почти в автоматическом режиме.
Разумеется, для людей разобщённых, а именно такими в то время были двести восемьдесят миллионов советского населения, доктрина сафарийского патернализма (старшие ведут и направляют младших) должна была казаться крайне чуждой и враждебной. Если на своей территории мы уже всё контролировали железно, то наша начавшаяся экспансия в Симеон выглядела не столь благолепно. То там, то здесь мы сталкивались со случаями мелкого пакостничества: разбитые стёкла павильонов, разломанные скамейки на набережной, изуродованные и подожжённые мусорные баки. Дальше – больше, несколько вернувшихся домой симеонских уголовников попытались обложить рэкетной данью поселковый базарчик и первое кооперативное кафе у причала. На наши торговые точки они пока не покушались, но нам от этого было нелегче.
– Может, сказать казиношникам, чтобы они сами пресекли своих младших братанов? – высказал предложение Аполлоныч.
– И лишить себя такого удовольствия? – удивился Павел и выразительно посмотрел на меня.
– Какая степень устрашения? – как о чём-то совершенно очевидном спросил я.
– Вы что совсем сбрендили! – напустился на нас с Павлом Севрюгин. – Когда всё стало так стабильно, вам приключений захотелось!
– Ни одной капли крови пролито не будет, – торжественно пообещал Воронцов.
– Ну да, все враги будут задушены ватными подушками, – довольно подхватил барчук. – Или сожжены с помощью канистры бензина.
Вадим счёл за благо не продолжать эту пикировку, видя по глазам Павла, что тот уже принял нужное решение.
– Мне нужно место и время, где все рэкетиры будут в сборе, – попросил меня Воронцов, когда мы остались одни.
Это узнать было совсем нетрудно. И вот мы с Павлом в сопровождении десяти самых массивных легионеров входим в захламленный двор и идём к ветхому пятистенку, откуда раздаются звуки гульбы новоявленных королей Симеона. Входная дверь, естественно, не закрыта, и мы беспрепятственно всей дюжиной проходим в дом. Слава богу, гульба шла без женщин, чисто мужской компанией и уже в той стадии, когда реальность перед глазами пьющих чуть сдвинута и по смыслу и в фокусе.
– Здорово, пацаны! – приветствовал уголовников сафарийский фельдмаршал.
– Здорово, коли не шутишь, – проговорил вожак, заторможено наблюдая, как мои легионеры подковой охватывают их стол и продавленный диван с двумя стульями.
Дальше никто ничего сказать не смог. Говорил только Воронцов. Раньше он утверждал, что владеет лишь спринтерской дистанцией краснобайства, и так, в общем-то всегда и было, но в тот вечер он одолел если не марафонскую, то стайерскую разговорную дистанцию. Один час и десять минут говорил, не закрывая рта, я специально по часам засекал. Главная хитрость заключалась в том, что он не говорил ничего вызывающего и в то же время давал понять, что хозяин здесь именно он. Заняв единственный за столом свободный стул, Павел первым делом налил себе и пятерым зэкам по стопарю водки, тут же чокнулся с ними и выпил, затем с аппетитом стал поглощать имеющую на столе закуску. Между взмахами вилки распорядился легионерам принести со двора скамью и сесть на неё. Рэкетиры трезвели буквально на глазах, ведь в руках у каждого легионера непременно были или нунчаки, или тонфа, или кастеты.
Павел же продолжал соловьём заливаться о Перестройке и Гласности, о производственных успехах Сафари, и вскользь об уважительном отношении к пострадавшим от уголовного правосудия, о необходимости сделать жизнь рецидивистов ещё более героической, для чего нужна самая малость – периодический санитарный отстрел мирными обывателями этих самых рецидивистов. Наконец речь зашла и о холодном легионерском оружии, мол, ох уж эта мода на всё японское, ну, а действительно, какой всё же силы удар у тех же нунчаков? Протянув руку, он взял у одного из легионеров нунчаки и извлёк из пластикового пакета, который всё время держал на коленях верхнюю часть человеческого черепа (уж не Муни ли?). Поставив череп на стол, он нанёс по нему резкий удар нунчаками, череп с сухим треском раскололся на несколько частей. Секунд сорок царила отменная театральная пауза, ошеломлены были не только гости, но и легионеры. А Павел как ни в чём не бывало перешёл на тему урожая картошки и кормовой свеклы.
