отец, естественно, не знал, поскольку умер двадцать лет назад, а пес живет у нас всего пять лет.
- Это не Монблан.
- Это Паркер. Лучше, чем Кросс, Монблан, Ватерман, Шиффер и все остальные, вместе взятые. [прим: Parker, Cross, Montblanc, Waterman, Sheaffer – известные фирмы-производители авторучек]
Эту шутку я повторял не счесть сколько раз, и люди, как правило, смеялись, но отец даже не улыбнулся.
- Монблана пришлось усыпить, – я вновь почувствовал себя на зыбкой трясине, – он был очень старый.
- А что у мамы с рукой? Вроде она забинтована?
- Мама упала.
Отец перевел взгляд на свою жену, овдовевшую двадцать лет назад: теперь она уже старушка, а он остался тем же мужчиной средних лет. Он смотрит на нее с нежностью и трепетной любовью, похоже, не замечая ни сильно изменившегося с годами лица, прежде такого красивого, а теперь морщинистого, ни дряблости слишком располневшего тела, ни загипсованной руки. Возможно, на том свете ни дряхлость, ни травмы вообще не беспокоят.
- Маргарита, любимая моя, моя бедненькая Марго, – шепчет отец. – Поцелуй ее за меня.
Кажется, визит подошел к концу. Я поплелся к двери, волоча свой неподъемный груз; кажется, что кираса налилась свинцом. В гостиной китайцы и сестра продолжали переворачивать все вверх дном. Отец прошел через комнату с олимпийским спокойствием, ни словом не упрекнув меня за хаос.
- Почему ты по-прежнему живешь с ней? Тебе уже тридцать семь, так ведь?
К чему он задал этот вопрос? Я озадаченно смотрел на отца. Он, как раньше, несколько раз ласково хлопнул меня по руке, но теперь мы оба взрослые и постепенно сравниваемся по возрасту. Я и сам знаю, что мне уже тридцать семь, но веду себя как юнец – бравирую, глотая джин-тоник и с нарочитой непринужденностью рассказывая отцу о дисках, о лавчонке, о канцтоварах, о нашей собаке, о матери, – юнец, прикрывшийся стальным листом, не похожим на нержавейку. Господи, как же тяжело! А может, я и в самом деле остался подростком, которого отец покинул, уйдя в мир иной?
- Расслабься, я просто пошутил. А ты ничуть не изменился, все такой же обидчивый, – усмехнулся отец и поцеловал меня.
И тут на меня нахлынуло давно позабытое чувство глубокой, искренней, оберегающей отцовской любви, полной понимания, терпения, величия, широты и безусловной поддержки. Любящее прикосновение отца заставило забыть о надетом на меня лязгающем металлическом панцире, и мне сразу стало легче. Я осознал, как сильно не хватало мне отца, и чего я был лишен.
- А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Не унес ли ее черт? – спросил он, увидев мое бессмысленно-глупое как у дурачка лицо.
