катались по полу.
– Леха, ты бы еще медведя изобразил, его, наверное, волки еще сильнее боятся.
– Хорошо, хоть так-то орал, – улыбается Семижильная, – С фермы услышали, пришли полюбопытствовать, что за зверь такой завелся в силосной яме, а то сидеть бы там тебе, дураку, до березовых сережек. Идите, сынки, к столу, умаялись – выпейте, закусите. Полдеревни с ног свертел, идиотик. Иди и ты, поешь, чадо неразумное! Куда? Ноги об тряпку вытри.
Лешка отламывает себе полбатона хлеба и, воспользовавшись замешательством Семижильной, начинает поливать его сверху из бутылки подсолнечным маслом, затем погружает в сахарницу.
– Что ж, ты, дурак, делаешь? Все излил. Кто после тебя сахар есть станет. Куда же моя палка-то делась? Марш на печку.
Лешка, оставляя мокрые следы босых ног на полу, юркает на печку. Через секунду он, свешивая златокудрую голову с печки, уписывая при этом батон хлеба, весело наблюдает за происходящим.
Дом благоухает сивушным запахом первача и лука. Братья закуривают. Возле Лешки начинает витать сизая и тонкая причудливая паутина табачного дыма. Лешка пытается поймать эту причудливую кисею, зажать в кулак, и вроде бы схватил, разжимает – ладонь пуста. Блаженного это забавляет. А разговор за столом с каждой стопкой становится все бойче, развязнее. Братья прямо на пол побросали свои полушубки, сняли шарфы, в угол отставили ружья – пьют, едят, балагурят. На улице слышно, как, дожидаясь своих хозяев, от нетерпения поскуливают собаки.
– Какие, Леха, у той собаки зубищи были?
– Во! – возводит под потолок указательный перст Блаженный. – Я завтра пойду, следы посмотрю.
– Я тебе посмотрю! – напускает на себя строгость Семижильная. – Я тебе так посмотрю – носа теперь до весны из дома не высунешь. На цепь к сундуку прикую. Всю деревню из-за тебя на ноги подняла, идиотика.
Однако самогон в графине вскоре кончается, и братья начинают собираться.
– Спасибо, сынки милые, уважили старуху. Я бы вам еще налила – есть самогонка, всегда держу про запас – не жалко ее, окаянную, да мороз на дворе больно лют. Боюсь, померзните. Не могу я того греха себе на душу взять. Вы друг друга из вида не выпускайте, так гуртом и идите. Великое счастье вашей матери выпало – четырех таких сынов уродить, один другого краше. Вы не бойтесь, я не сглажу, у меня глаз не черный, дай Бог счастья и вам и детям вашим и ветвям, что от их древа пойдут.
Братья уходят, слышно, как они топчутся в сенях, надевают лыжи, покрикивают на собак.
Бабка Нюра тушит везде свет в доме, лишь перед черными от времени и копоти иконами ровно мерцает огонек лампады. Затем она долго раздевается, развязывая шнурки многочисленных юбок, подходит к иконам, начинает молиться. Первые слова молитвы Лешка никогда не понимал: "Ежеси на небеси", затем бабка начинает молиться своими словами – здесь уже понятнее. Просит, чтобы Господь простил ей грехи вольные и невольные, явные и тайные, а так же сохранил и помиловал ее родных и близких в пути-дорожке и защитил их своим крестным знамением, избавил от лукавого. Далее начинается перечень длинного списка имен за упокой, за здравие, кого, куда и как она их сортирует – Лешке непонятно:
– Раба Ивана, раба Ивана, раба Афанасия, рабу Матрену, – затем опять: – раба Ивана, рабу Анфисию, – список бесконечен.
– Господи, прости меня, уж не знаю, куда ее приписать – рабу Элеонору. Коли померла, так и быть, царство ей небесное, а коли жива? Это ж, какое нужно иметь каменное сердце, чтобы о родном ребенке за двадцать пять лет ни разу не вспомнить?
Лешка знает, это она про его мать. Каждый раз Лешка пытается запомнить это красивое, но отчего-то холодное, как снежная баба, имя, но к утру, оно, словно, выветривается из его памяти.
С улицы приходит кот – Мурзик. Он уже давно научился открывать дверь самостоятельно, поддевая её лапой с наружной стороны за клеёнчатую обивку. С другой стороны такой обивки нет и как закрывать дверь – кот, пока что еще, не придумал или не считает это нужным. Промяукав Семижильной приветствие, Мурзик начинает тереться спиной об бабкины ноги. Продолжая молиться, бабка сначала делает вид, что не замечает этого, затем настойчивость кота в проявление своих чувств начинает раздражать её и, всё еще не сводя взора с икон, Семижильная пытается лягнуть его. Но хитрый кот заходит с боку, а боковые па бабка делать не умеет. Наконец, Семижильная вынуждена прервать молитву:
– Брысь, змей летучий! Никогда спокойно помолиться не даст, словно нечистая сила его разжигает. Господи, да что же это за жизнь такая, если всякая гадость тебя мучает? Явился – встречайте его с хлебом-солью. Дверь нараспашку – май-месяц для него наступил, спал бы тогда на улице в сугробе, раз тебе жарко, чего на печку лезешь, если такой морозостойкий? И палки-то, как на грех нет, нечем мне его остудить.
Видя, что бабка принялась браниться, кот утрачивает к ней интерес. Подходит к своей миске и, изучающее, нюхает содержимое, затем, нехотя, пару раз лакает из неё и брезгливо фыркает.
– Жри, не косороться! Что не нравится? Ну, прости, колбасы тебе сегодня не купила – магазин на ревизии. Пойти, разве что, от живого поросенка тебе кусок мяса отрезать?
Семижильная закрывает дверь и ложится на кровать. Кот, громко мурлыкая, прыгает на печку к Блаженному. С мороза он, как кажется Лешке, пахнет арбузами. Заведя передние лапы кота к себе за шею, Блаженный крепко обнимает его. Мурзик сопротивляясь Лешкиным ласкам, утробно мяукает и делает вид, что хочет укусить Блаженного за ухо. Один раз такое уже случилось – кот, доведенный до отчаянья Лешкиными ласками, пробил ему ухо клыками сразу в четырех местах. «Теперь сережки вдевай, где их только столько набраться?» – ворчала тогда бабка, прижигая ухо зеленкой. Помня об этом, Лешка отпускает кота и тот, завалившись на бок, всё еще мурлыкая, вытягивается и погружается в сладкую дрему. Семижильная, кончив бормотать что-то невнятное, тоже заснула.
Во сне она ровно дышит и смешно хлопает губами, словно надувает воздушный шарик.
– Вот интересно, – думал Лешка, – когда кот умрет, и бабка Нюра умрет, кого ему сильнее будет жальче – кота или бабку?
Мертвую бабку Нюру Лешка представил довольно легко: с желтым восковым лицом, с впалыми щеками, с заостренным носом, а вот мертвого Мурзика представить, лежачим в гробу никак не мог, ибо не знал, что делать с кошачьим хвостом. И эта мысль настолько измучила Блаженного, что тот, не дожидаясь утра, решил спросить бабку.
– Баба Нюр! А баба Нюр! – сначала тихо, а затем всё громче и настойчивее стал звать Лешка. Вскоре ему удается разбудить бабку.
– А? Господь с тобой, чего ты там орешь?
– Как котов хоронят?
– Каких котов? Ты что заговариваешься?
– Вот Мурзик помрет – куда его хвост денут, дырку в гробу под него вырежут?
– Нет, вокруг ляжки обмотают. Спи, дурак! Ты что задумал меня со свету сжить? Ни днем, ни ночью от него покоя не стало. Только, было, задремала, мать твоя – Элеонора привиделась – век бы её не видеть. Может, сон, какой вещий был – разбудил идиотик. Спи! Еще раз вякнешь, ей-богу, не поленюсь – залезу на печку, все вихры тебе подергаю.
– Элеонора, – в задумчивости повторяет Блаженный. – Элеонора, – И вдруг Лешкин разум, словно вспышка света осеняет догадка. Он знает, кто его мать. На днях бабка повесила на стенку календарь, на котором, белозубо улыбаясь, в длинном сарафане, расшитом серебром и золотом, с кокошником, усыпанным драгоценными каменьями, на голове, и, широко разведя руки, словно, для материнского объятья, красивая, лунноликая, была изображена артистка. Позади нее полукругом стоял огромный хор, с балалайками, гармошками, ложками, трещотками, бубенцами – много народу, видимо-невидимо, покорно окружало ее, как окружает царицу свита. Оттого-то бабка строго-настрого наказала ему к календарю не подходить. Оттого-то, верно, у Лешки и такой талант петь на свадьбах частушки. Вот она, где скрывалась истина. Ну, ничего, завтра он непременно вырежет из календаря ее портрет и повесит у себя в углу на печке, и будет часами любоваться на нее, внимательно изучая черты родного лица, только бы бабка Нюра ножницы не спрятала.
Июль - сентябрь, 2004г.[/p]
