По-прежнему увлеченный причиной опоздания, мой взгляд был подвержен обычному в таких случаях разветвлению собственного времени на сумму посторонних мыслей. Природа таких разветвлений возникает повсеместно, но не всегда имеет возможность быть изученной со стороны специалистов вооруженных лупой. Об этом не говорят или предпочитают умалчивать законопослушные нравы, не знающие доказательств причастности личного настроения к изучаемым явлениям.
Усевшись за ресторанным столиком в уютном, плохо освещенном зеленой лампой, углу (тот интимный угол, который обязательно выбрали бы тихие алкоголики), я не стал дожидаться и сделал заказ. В черном оскале громоздкой лепнины в сочетании с мавританским стилем и китайскими вазами у входа, этот ресторанчик напоминал те причудливые и далеко не безобидные помещения, куда заходишь в бредовом сне, но чувствуешь себя превосходно. В дневное время здесь бывает не много народу, в основном занятые люди, исключительно отобедать за разговором о делах, но бывают и такие будни, выходящие из разряда обыденных.
И теперь совсем уже обычным кажется, что колонизация кого бы то ни было за какие угодно пределы и всплывание затем на поверхность нескольких сенсационных в прошлом заблуждений, не собираются как будто влиять на существующих поодаль двух инженеров, разбирающихся в градостроительстве. Один, при разговоре каждую минуту приподнимается со стула, подтягивая брючины, вызывающе смотрит по сторонам, расставляет руки в стороны, и когда приподнимается, кажется что хочет обнять своего собеседника. Второй, у которого по-видимому все время перехватывали инициативу, напряженно теребит усы и пытается возражать. Не знаю, являлись ли они инженерами на самом деле и занимались ли тем методичным, на удивление масштабным строительством, после чего люди, должные ходить по земле, ходят по потолку, но в их лицах заметны были некоторые серьезные вдумчивые прорези и симметрия. И вот так бывает – мы очень довольны встречей, у нас масса приятных воспоминаний, мы знаем друг друга настолько, что не прилично сказать, а, между тем, до всех наших обрядов никому нет никакого дела. Эти несоответствия не столь значительны, конечно, мало ли у кого какие бывают встречи, и потому для меня так же нет ничего странного в том, что сослуживец, назначивший мне встречу «по очень важному делу» (не телефонный разговор), явно запаздывал. И потому я не вижу никакого не соответствия в том, чтобы за множеством зеркал в этом помещении мне не следует принимать увеличение количества посетителей за чистую монету.
Еще час назад, стоя на Аничковом мосте, я глядел в керосиновую муть канала, и эти проблемы меня не занимали ни мало. И насколько я мог уверить себя в своем состоянии, ровно настолько вода казалась равнодушной и только шлепала о гранит. За этими размышлениями последовали следующие, затем еще и еще, оставляя за спиной целые эпохи воспоминаний, целую плеяду мыслей, действий, взглядов, переиначивая смысл видимого, то не расторопного, то убегающего куда-то, увлекая за собой в непролазную рутину улиц, но когда я отошел на приличное расстояние, то, обернувшись, увидал за спиной Аничков мост.
В принятом отношении к действительности найдется более несоответствий, которые должны будут затруднить выводы будущего историографа о благих намерениях египетских. Затем подошел официант. С высока, как фараон, посмотрел он на то, как я, сев нога на ногу, черчу что-то на салфетке, подал мне меню, выслушал заказ, перебросил полотенце через волосатую руку и исчез. Да и кому знать какими эти намерения бывают на самом деле? Утверждать в этом смысле ничего нельзя, по той причине, что это не убедительно. («Кисель? – Да, кисель»). Строгая схематичность и монументальность преобладает практически в каждом поколении знаний и с теми же глобальными прорехами что и в предыдущих, применяя при том статическое положение каждого знания с использованием пусть передовых, но сугубо предвзятых категории. В этом-то и кроется самое интересное. Так, к примеру, теория относительности Эйнштейна, в сущности, выстроена на голой теории (причем голой изначально (вот подойти бы к тем пьющим с утра молодцам и сказать об этом)), никакого прикладного значения не имеет и не может иметь, но должно ли данное несоответствие между тем «что есть» и тем «как оно может происходить» пытаться вписать в академические рамки (а теория эта уже названа матерью теоретической физики), когда сама теория давным-давно настолько стала истолковываться не интересно и тупо, и все что подразумевают за ней с каждым десятилетием все более выглядит чуть ли не насмешкой над здравым смыслом, нет ничего удивительного в том, что в поисках синонима к ней всегда находится масса еще более интересных полустанков. На одном из них мы и остановимся. Это-то и относится к тому самому неисчерпаемому кладезю впечатлений, коих можно добыть не сходя с места.
Заиграла музыка. На сцене, обрамленной пристаней авансцены с рампой, на манер театральной, причем головы ламп тут же и торчали, как головы зрителей в первых рядах, уже намечалось появление певички, и, посмотрев на долговязого саксофониста, заглядывающего за кулисы и что-то говорившего там, я встал, прошел в уборную и, ошибившись дверью, там ее и увидел. «Черт бы с ней».
Те пустоты заполняя, именно по простосердечию всякой всячиной (буде не безусловно, что именно теми словами именуется то, что внутри), да к тому же в силу тугости человеческого сознания на принятия важных решений, самая, казалось, бредовая идея вполне способна в таком положении показать себя с иной стороны. Но если взглянуть на проблему несколько иначе, то, скажем, градостроительство само по себе увлекательно уже потому, что усатый наконец не выдержав давления, ударил кулаком по столу, и ничего не зная по существу ни о СТО ни о ОТО, с такой же издевательской миной показал оппоненту язык. Или мне это только показалось?
Порешив на этом, я принялся за салат. Времени прошло не много от моего появления в этом заведении, долговязый все дул в саксофон пытаясь попасть в ту ноту, которой в саксофоне не было; ничто, до тех пор не предвещало никаких затруднений, – а я все посматривал на дверь, все ждал моего толстого, забывчивого приятеля, который не думал являться. И отсюда, в музыке, которую я вынужден был слышать, если я хоть что-нибудь понимаю в ней правильно, так же пруд пруди подобной схематичности, что не всегда определяет гармонию. Есть такой камень, или груда камней, которые скрывают в себе более чистоты и изящества, чем выверенный сонет. В преемственности же художника к кисти, музыканта к роялю, как ни крути и каким бы диким не показалось такое мнение, е с т ь преемственность механическая. Но вот во времени (о чем с удовольствием рассказал бы своему толстяку), в его топком не ясном гробу, и если вычесть из него прострации маятника и удаляющуюся морду проведения, нет ничего что отвечало бы механическому ритму. Тема сама по себе обширная – ух, как неудобно стало бы носить громадные портфели и крепко спать по ночам задумай какой-нибудь новатор придать подобной ахинеи побольше лоску. И бог весть, когда уже был официант и был ли он на самом деле, была ли на самом деле забота вот так ни с того ни с сего листать меню, будучи сытым и заказывать только от того, что не принято в этом городе, в этой стране, зайдя в кабак велеть подать себе пепельницу и апельсиновый сок. И сколько прошло времени после удаляющихся его ступней, на одной из которой застыла запеканка, я уже совершенно не знаю.
Посетителей этого убогого ресторанчика, такие рассуждения вряд ли заинтересуют. Бродатый швейцар в кирзовых ботах и с неподвижной миной, закрывая за мной дверь, глядел так, будто днем зашедший в ресторан посетитель да еще в одиночестве, совершенная бестолочь. Может он и прав. Место по вечерам злачное, беспокойное, близ тротуара всегда ночует милицейский фургон, публика шумная, невзначай можно угодить на банкет. Драки тоже бывают. Плюгавенький человек раз в год зашедший с женой в ресторан нагнув пониже голову прячет вилку в коленях.
И вот теперь на ярко освещенной сцене с музыкантами появившимися уже в полном составе, появилась и та разъяренная еще минуту назад дама, которая в длинном до пола платье и с фальшивой диадемой на могучей груди, взяла микрофон, гаркнула в него, и орудуя шнуром как заправский электрик, вероятнее всего начнет сейчас петь.
Джаз – прескверная штука – я не люблю джаза. Слушать такую музыку муторно, танцевать под нее дико. И вообще – как это – танцевать? Зачем? И когда грянула (не джаз) какая-то знакомая под гармонь мелодия, пьяная будто только потому, что заиграла именно здесь, на небольшую площадку в центре зала вышли несколько пар танцующих. Свет немного приглушили – лед тронулся.
Я доедал салат и рассуждал.
Над похожими задачами академического театра поседела не одна хореография. «Совмещать общее и второстепенное, великое и мелочное, глубоко чувствовать контрасты, соединить их в одно целое, в эпическую экспрессию, было в полной мере продемонстрировано Прокофьевым в Каменном цветке». Наблюдая за сценами балетной феерии, которую мне довелось однажды увидеть, и читая после некий отчет одного очень известного искусствоведа, поразительно было выяснить странные по своей сути закономерности «воссоединяющие казалось бы не воссоединимые контрасты в едином потоке танца». Далее комментатор вдохновенно продолжал: «Субъективизм Чайковского, к примеру – говорил он, брызгая, – не давал столь широких возможностей, лирической открытости и в Спящей красавице мы наблюдаем ограниченную реалистичность и более поверхностную прозаичность за выверенной сдержанностью сего произведения. Но в Каменном цветке – вдруг делал он неожиданный батман – во втором акте народного празднества, это воссоединение контраста доведено до предела! Обреченность Катерины, ее одиночество в гуще цыганской сюиты и плясок, посреди взбалмошной суеты трагикомического хоровода и горькой иронии – состояние ее души, ее тоски и бессилия, переходит как бы в другую плоскость сознания, еще более угнетенного и ставшего равнодушным и тем самым еще сильней обнажая глубину пережитого. (И вспоминая этот красноречивый бухгалтерский отчет, и хорошо еще что без счета шагов, я поглядывал в зал и серьезно опасался все это увидеть еще раз). И вот уже драма монолога на пустой сцене – не унимался оратор – как бы выходит за грань ее переживаний и кажется уже чем-то отрешенным и безнадежным. Образ Хозяйки Медной горы, сомнения и нрав Северьяна, совсем незаметная его хрестоматийность противоположенности Даниле – та музыкальная выразительность подчеркивает разгул контрастов, уходящих попеременно то к покою, то к ненавязчивой меланхолии, грубости, нарядности, ставших невидимой аурой множества ничего не значащих казалось бы эпизодических сцен горбуна, скоморохов, цыганок – перекликаются соперничеством простоты и коварства, искренности и грации с тяжелой поступью, разрозненности и ограниченности каменной души
