набором кнопочек и единственной функцией - звонок. Набрала мужа. Чтобы немедленно выехал. Появился быстро. Успела обернуть Аню одеялом.
Когда в реанимации перед носом закрыли дверь, унося дочку, сжалась в комок ужаса, опустилась на пол. Боль гнездилась в животе, не давала дышать. Там, где она когда-то носила Аню.
«Поехали» - звал муж.
У неё были точь-в-точь такие же глаза, как у дочери: ничего не осознающие.
Ждала утра, когда могли ответить в реанимации. Три часа ночи, четыре, пять, шесть, семь часов утра. Сказали, что всё хорошо, температура тридцать восемь и пять, они контролируют. Что с ребенком – не ясно. «Это реанимация. Мы только стабилизируем». Звонила дважды в день – сколько разрешили. По сути, ничего не менялось. Спать не могла вовсе. В волосах заметила раннюю седину. Приезжала. Ей даже вывели дочку, показали. Она слабо улыбнулась. Худенькая, измождённая. Температура по-прежнему не снижалась. Тридцать восемь. Это выматывает.
Наташа, не видя постоянно дочки, страшно мучилась. Она готова была сидеть там под дверью… Не разрешали только. «Мамаша, что вы переживаете. И ребёнка нервируете, и нас. Идите домой, отдохните». А еще у неё появилось время. Думать.
Где-то на границе сна увидела в ногах кровати женскую фигуру в широком, огромном, до пола, платке. Проснулась. Разумеется, никого не было. Просто сон. Села и поняла: надо молиться. А как?! Её никто не учил. Встала. Надела платок, повернулась лицом на восток, встала на колени и стала просить, как могла, Богородицу. Она звала Её Дева Мария: не знала, как к Ней обращаются православные. Просила за дочку. Плакала. Иисуса тоже просила. Решила, что обязательно примет Крещение, если дочка выкарабкается…
Лилит хмурилась. При этом схватывалась крупная, сильная морщинка между бровей. Она часто вспоминала своего непутёвого мужа. Ничтожество. Она так и звала его. В глаза. Как мужчина – так себе. Зарплата – нулевая. Сам весь тоже - нулевой. Нуль. Нуль без палочки. Вот только за что она его любила?! Мать и бабка её были настоящими рома, считай, таборными. Мать говорила ей: не выходи за русского, добра не будет. Как она знала? Не послушалась… Вот и дочь теперь русская, русская порода. Не умел муж её в узде держать. Хоть бы ударил раз! Она бы в долгу не осталась… Тех, кто слабее, Лилит всегда подминала. Так с детства у неё пошло. Дралась со всеми мальчишками в классе. Её по-настоящему боялись. В драке была неудержима. Столько ярости никто не мог сдюжить. Любила верховодить. Когда выросла, поняла, в чём данный ей дар. Ей не могли отказать, когда она просила. Не было двери, которая не распахнулась бы для неё. Квартиры она добилась через год работы в министерстве. Как её туда взяли «с улицы» - загадка. Ходила по чиновникам, рассказывала про жизнь в огромной семье… Что беременна, куда ей идти?! Действовала всегда так, как перед дракой: взглядом. Каждый раз думала: может она подчинить себе этого человека или нет? Подмять его? Лишь пару раз за жизнь не вышло. Один был закрытым, ушлым, старым КГБистом, второй – чиновником сельской администрации с глазами дикой рыси… Почему-то считается, что они, рома, генетически склонны к преступности. Колдуны и чуть ли не людоеды. Какая чушь! Их язык – древнейший санскрит. Русский очень близок к нему. Поскольку многие века назад они спустились с гор Тибета, расселившись по всему миру, они вынуждены были приспосабливаться к чужим народам, языкам, законам и обычаям. Нацисты ставили опыты над их детьми в концлагерях. Их убивали, держали в тюрьмах, ссылали, травили только за то, что они – рома. Это сделало их гибкими и ловкими. Именно: они могут найти язык с кем угодно.
Решение пришло неожиданно. Мать Наташи выяснила, что лучшая больница – Российская детская клиническая на Ленинском проспекте. Собственно, главная детская больница страны. Наташа знала свою мать. Не было тех задач и тех дверей, которые не открылись бы перед ней. Мать вызывала у неё боязнь и восхищение. Силой и красотой. Очень высокая, необычайно изящная, с огромными глазами и пухлыми губами, яркая, как огонь, она была похожа на богиню. Древнюю богиню. Наташа тоже была красивой, все говорили, но совершенно иной, какой-то ясной, ангельской красотой, голубоглазой и светловолосой. Никогда, никогда не дотянуться ей до матери в таланте общения и умении пробиться в жизни.
На следующий день они уже ехали все вчетвером, включая Аню с высокой температурой, выдернутую из реанимации под личную подпись и ответственность Наташи. Она смотрела на дочку неотрывно, ловя малейшие изменения её лица. Аккуратно и нежно касалась её, но не держала на руках, чтобы дополнительно не нагревать теплом своего тела. Было безумно страшно. Но вместе с тем она чувствовала, что появилась надежда, призрачная, но опора.
Приём был мучительным. Но закончился и он. «Инфекция» стояла особняком от остальных корпусов, не сообщаясь переходами. В каждой палате – свой отдельный выход на террасу вдоль всех «номеров». Дверь через крошечную прихожую - сразу на улицу. В самом деле, структура отделения напоминала санаторий. Это сделано не случайно: сократить риск передачи любой заразы внутри отделения практически до нуля. В первый же день взяли все анализы и сделали пару исследований. Всё это настолько отличалось от их местной больницы, что Наташа воспрянула духом. В палате было две больших, довольно широких кровати. Наташа по наивности решила, что вторая кровать – для неё. Ох, сладко спала первую ночь. Лежала сверху, не накрываясь, стараясь на всякий случай не смять бельё. Дочка рядом. Температура высокая, тридцать восемь, но постоянно бегали медсестры, приходила врач.
Вообще, за эти полгода Наташа совершенно себя забросила. Не то, что не красилась, как раньше, а даже мало интересовалась, как выглядит. Потому что мука всегда была с ней. Смотрела на дочь: колоть уже некуда, капельницы, тошнота, запавшие, измученные глаза. Малышка плакала. Держала её на руках во время всех процедур. Сердце словно хлестало болью. С чем это можно сравнить? Если ад есть, - это когда твоему ребёнку плохо. Много раз ей казалось, что больше не выдержит. Но терпела и терпела, терпела и терпела. Шла сквозь муку, думая, что была бы счастлива, если бы всё это – с ней, а не с дочкой. Отдала бы себя за неё. С радостью. Можно ли кормить с капельницей? Зачем кровь брать каждый день из вены? Почему ей никто ничего не объясняет?
Лечащего врача в РДКБ Наташа запомнила на всю жизнь. У неё было необычное имя – Алевтина Марксовна. Отчество объяснимо, папу назвали Марксом – по фамилии одного из вождей мирового пролетариата. Она была удивительной… Раньше были такие доктора: умели видеть человека целиком. Великолепный психолог, она одной фразой могла облегчить моральную боль. Сказала, что в ближайшие три дня выяснят причину температуры. Обследовать будут с головы до ног, придётся побегать. «А почему это вы не при марафете? Первым делом, до ребёнка, надо привести себя в полный порядок и великолепный вид. Я это говорю, чтобы вы поняли: здоровье девочки зависит от вашей силы и настроения». Наташа поняла. Рядом с Алевтиной Марксовной она вздохнула: будто камень с души свалился. Она внушала такую уверенность и оптимизм, что демоны ужаса, терзавшие Наташу, теперь отваливались от неё, не в состоянии коснуться. На третий день, бегая по обследованиям, таская Аню на себе, Наташа вдруг увидела, что у дочки снова судороги. Бросила всё, схватила в охапку, одевала дрожащими руками: на дворе начало марта. Сверкало, слепило солнце. Бежать по льду было страшно. Уже в палате судороги прошли.
Аня раскрыла на неё глаза и вдруг вспомнила Дуську. Спросила: «Мама, она вернулась?» Наташа не хотела врать. Никто не видел больше их кошку. Разве взял кто сразу? Сердце говорило ей, что это не так. «Нет Дуськи».
Пришла Алевтина Марксовна, погладила по руке, сказала, что нашли причину. «Не понимаю, как в вашей больнице не увидели банальный гайморит. Срочно сделаем прокол. Завтра. Надо будет потерпеть. Потом будете лежать недели две, пока девочка не окрепнет, будем колоть антибиотик и давать КИП для стимуляции иммунитета».
Уже через день в их уютную палату пришла еще молодая женщина с маленькой, двухлетней дочкой. У неё тоже была постоянная температура, но низкая, около тридцати семи. Взглянув на девочку, Алевтина Марксовна едва заметно нахмурилась. Наташа видела: она старается ободрить мать, но уже сделала какие-то выводы. Муж привёз Наташе раскладушку. Поистине, теперь она чувствовала себя почти как в раю. Крепко спала впервые за полгода. Когда дети начинали сопеть, уже после отбоя, в темноте, они обо всём говорили со Светой, соседкой по палате. Они приехали из Башкирии, из Мелеуза, и она рассказывала, какие удивительные древние пещеры вокруг их города…
Наташа сжала кулаки, пытаясь вырвать из себя дикий крик Ани. Когда ей вручили дочку после прокола, она не могла сдержать слёз. Перецеловала её, посадила в кресло и повезла в «инфекцию», «домой». Теперь они везде передвигались так: в кресле-каталке. Оно стояло в прихожей, возле двери в их палату. Алевтина Марксовна настаивала на прогулках. Сначала пять минут – возле входа, потом больше, больше… Они объехали всю территорию больницы, нашли киоск с игрушками и детскими журналами. Постепенно, медленно, вместе с мартовским солнцем, Наташа поняла, что прирастает надеждой и затаённой радостью освобождения от страха.
На прощанье Алевтина Марксовна сказала, что, если она надумает иметь второго ребёнка, ей будет легче. Наташа улыбнулась: об этом она не думала. Когда Аня совершенно поправится и снова будет такой, как раньше, посоветовала сделать ЭЭГ-мониторинг во время сна, чтобы понять, почему такая реакция на температуру. «Но я уверена: ничего страшного не найдут».
Как выяснилось потом, она оказалась совершенно права.
Наташа теперь думала только о том, что Бог помог ей. И Богородица. Молилась, обливаясь слезами тёплой благодарности. Она слово себе дала. Как только дочка окрепнет, пойдёт креститься.
Баба Таша была в ярости: почему девка с ребёнком забыла к ней дорогу? Раскинула карты. Так и эдак: ничего не выходило. Смешала и выкинула в ящик. Филин Гуам важно наблюдал за этими действиями.
Наташа не утерпела: пошла в церковь еще в апреле. С дочкой было всё хорошо, она окрепла, хотя и не настолько, чтобы ходить в школу. Учительница приходила к ним домой.
Идти в церковь было боязно. Но решила, что хочет креститься в главном храме города, Троицком соборе. Он не закрывался во все годы советской власти. Её направили на беседу с батюшкой. Он сидел в залитой солнцем комнате смежного с храмом дома. Отец Гермоген - очень прямой, худощавый, с глубоким, спокойным взглядом серых глаз. Никакой суетливости в движениях, кажется, что он находится вне времени. Он не здесь. Наташа ощутила рядом с ним спокойствие и безмятежность. Глаза были очень заметны в его лице, может, еще из-за того, что борода скрывала остальную часть.
Посмотрела на него и всё ему рассказала. Всё, через что прошла. Почему решила принять Крещение. Говорила с трудом, заикаясь, путаясь. Страшно было посмотреть на него. Может, он решит, что она – спятила?! Была бледна и уже едва дышала от дикого волнения. С
