Петрович обнажил нижнюю половину организма. Вот это театр! С тоской немыслимой, Тоха понял, что работы здесь до утра, никак не меньше. Ну, что ж, глаза боятся, а руки делают. Долго ли, коротко, но граница совершенства вплотную подошла к «зоне бикини».
-- Давай-ка, дальше сам! – с усталым вздохом, Антон передал Петру инициативу, плошку и станок с новым лезвием, -- аккуратно, сильно шашкой не маши, не Будённый. Темные места контролируй с помощью зеркала. Вот оно, висит над раковиной. Я пошел пацанов встречать!
Антон отряхнул мыльную пену со старенького адидасного комплекта, и ушел, не оглядываясь. В полутемном коридоре дремала зимняя прохлада. Высокие фрамуги были сдвинуты внутрь, а на дворе уж конец февраля. На посту вполсилы светила настольная лампа, затененная вафельным полотенцем. Инна отсутствовала. Возможно, спасала пациентку. Возможно, пила чай с напарницей. Возможно, придремнула в сестринской.
Накинув казенный ватник, Антон, как можно тише, добрался до выхода на лестницу, спустился в темную глубину подвала и вынырнул во дворе соседнего дома-колодца. Место встречи изменить, в самом деле, нельзя – более короткого пути в старую больницу не знали, даже крепостные каменщики, создавшие жуткую цитадель здоровья.
У засыпанного снегом фонтана толкались, пытаясь согреться, две знакомые фигуры. Пониже ростом, с вихрами во все стороны – Эдуард. Внешне и повадкой, очень напоминал анархо-синдикалиста бакунинской выделки. Кожан цвета ночи застегнут на одну пуговицу у воротника. Белый шарф домашней завязки. Озадачивал размер изделия в длину, бахрому на концах можно заправлять в сапоги. Кожаная шоферская фуражка и круглые, как у Леннона, стальные очки. Темная бородка клином, как если бы граф де ла Фер переоделся Троцким. Изящная стихия русского бунта. Когда Эдик рядом, вы понимали, что рано оставили свое место на баррикадах. Все равно, на каких.
Александр, напротив, высок ростом, не скор на слова и движения. Зато, никогда ничего не забывал, и одевался всегда в соответствии с погодой. Да, и в карты с ним не садись – каждый ход помнил, каждую взятку, каждый сброс. Выражение лица серьезное, опять же, для взрослости. Настоящий народоволец – ко всему готовый и убийственно спокойный.
Эд свободно владел немецким, слушал Laibach и Rammstein. Сэнди с трудом овладевал русским письменным и предпочитал Наташу Королеву и Savage.
Пациент класса «профи» ведет черноморцев в палату хитрым путем. Маршрут изыскан и сложен. Как старая волчица, он видит в каждом детеныше несмышленого щенка, которого надо натаскивать, науськивать, выучивать. По пути, Антон изложил приключения любителя прозы Сименона и теплой мыльной похлебки. Эдик хихикнул шепотом. Саша взял мхатовскую паузу, а после, вполне резонно, спросил:
-- Так он там один сейчас? С мыльным супом, бритвами и зеркалом?
-- Ну, да! – смутился Антон, -- да ничего с ним не сделается.
-- Не знаю… не уверен… -- сказал Саша.
-- Т-тогда, пошли б-быстрее! – Эд, когда волновался, начинал заикаться.
Они поднялись по черной лестнице. У входной двери и замерли, прислушиваясь. Тихо. Никого. Антон молча забрал сумки с едой и алкоголем, ногой толкнул маленькую дверку на антресоль, и спрятал контрабанду, под самым носом у персонала. Тихо, одними губами, сообщил:
-- Под утро заберу. Сейчас стремно…
Эдуард глянул за угол – в коридоре было пусто и холодно. Стараясь не скрипеть паркетом, и не шуршать одеждой, все трое, не сговариваясь, устремились в санблок. Зрелище, представшее их пораженному взору, не укладывалось в рамки общечеловеческой логики. Да, и по сей день, не укладывается.
Посреди умывальной комнаты торчит, непонятно откуда взявшаяся, больничная тумбочка. Впрочем, не совсем посередине, но ближе к раковине. Над раковиной висит совершенно не потревоженное зеркало. А на тумбочке, стоя во весь рост, раскачивается и извивается, совершенно голый Петр Петрович, да еще и с бритвою в руке. Бедняга из кожи вон лезет, стремясь увидеть в зеркале отражение своей мужской гордости. Приседает, становится на цыпочки, скручивает шею на бок, прищуривает глаз. Все тщетно.
Помни, читатель, когда имеешь дело с обнаженкой, гармония недостижима или непостижима. Скорее всего, недопустима.
В суть всякой вещи вникнешь, коли правдиво наречешь ее. Эдуард с хода вник и нарёк:
-- Сименон Столпник! Реинкарнация!
Новомученика сняли с тумбочки втроем, аккуратно и быстро. Поставили стремянку, приняли психонавта под руки, и ни разу не нарушив равновесия, проводили вниз, до самого кафельного пола. Петр Петрович, улыбался благодарно и виновато, с тоскою зевал во весь рот, грозя вывихнуть челюсть. Тоха накинул на лохматые плечи поднадзорного, больничный байковый халат, Эдик протер мокрой тряпкой пол в санблоке, а высокий ростом Александр, снял со стены злополучное зеркало, и отрегулировал его рабочее положение на топчане в душевой.
— Вот так, мсье Сименон, направляешь, фокусируешь, ловишь картинку и сбриваешь все под корень, безо всякого сожаления. Уловил, комиссар? – усталым голосом, Антон делал выговор Петру Петровичу. Злиться всерьез сил уже не было.
Петрович кивнул седой головой, сел на топчан, и уснул в один миг. Словно рубильник повернули. Маленький шедевр фармакологии победил нокаутом. Попытки привести претендента в чувство, провалились. Все, без исключения. Эдик вздохнул и отправился в палату за одеялом с подушкой. Психонавта, устроили прямо на клеенчатом топчане для внутренних водных процедур.
Пациент спал крепко и безмятежно, как Гагарин перед стартом.
Зеркало повесили на место, бритвы забрали с собой. Так спокойнее. Несколько минут, и хирургическое отделение обрело долгожданный мир и безмолвие.
***
В шесть утра, Антон прокрался по коридору на лестницу, и нырнул в тайник. Пакет стоял на месте. Не звякнув, не брякнув, две бутылки «Ахтамара» спрятались под старым ведром из-под известки. Остальное Антон утащил в палату. Сегодня у Сашки день рожденья, к обеду надо успеть засамобранить стол.
Сноровисто и бесшумно, Тоха сортировал продукты. Колбаса, сметана, масло в холодильник. Пряники, печенье, джем в тумбочку. Пирожные десертом к завтраку. Дверь с треском распахнулась. В помещение, с протяжным стоном, ввалился Петр Петрович. Победив последние пять шагов, он рухнул на свободную койку. Со словами «анунах» на устах, мученик перешел на сторону сна. Кроме одеяла с подушкой, преподобный Сименон, принес с собой символический запах горелого.
Антон почувствовал недоброе, и отправился проверить санблок. По углам было чисто, и зеркало висело на стене, правда чуть криво. Воздух был густо перемешан с сильным запахом паленого волоса. На клеенчатом топчане лежала пустая зажигалка. В памяти из очень глубокой, почти Марианской впадины, вынырнули слова школьного учителя:
-- Подсечно-огневое земледелие в период первобытных общинных поселений...
Матерый пациент, с клиническим стажем в полжизни, и железным здоровьем, не сломленным ни одним из прогрессивных или традиционных методов лечения. Госпитальный Дух, знакомый со всеми лестницами, подвалами, чердаками, заборами, воротами и замками. Хромоногий Гудини кирпичных сводов и черных ходов. Живой памятник Неизвестному Пациенту… такого он даже представить себе не мог. А вы?
Тяжело в лечении – легко в раю.
