Итог был предсказуем: не в меру активного комсомольского «вожака» вежливо попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию.
Но он и сам был готов гордо удалиться еще раньше «схватки» на партхозактиве. Я все увещевал его: «Форин, не руби с плеча, театр — твоё всё, ты потом будешь непременно горько жалеть об уходе!» Если когда-то театр воспринимался нами святилищем, то сейчас он всё чаще стал высокомерно выдавать, типа, «подумаешь, театр: днем — репетиция, вечером — в яму, днем — репетиция, вечером — в яму, тоска…»
Даже как-то в сердцах поведал о неожиданном. Время от времени, с целью высокого культурного просвещения, в театр организованно автобусами привозили школьников из дальних деревень. Особенно на оперу «Князь Игорь» Бородина, когда в начале учебного года восьмиклассники на литературе проходили «Слово о полку Игореве». Заскучав уже к середине первого акта, они находили себе интересное развлечение: привязав к большому и указательному пальцам резинку, в качестве тетивы рогатки, начинали обстреливать сценическую труппу и оркестр пульками из проволоки. Правда, хотя бы на «Половецких плясках» обстрел временно прекращался — всё же зрелище на сцене захватывало. Мне однажды довелось побывать на подобном спектакле — основную часть зрителей составляли «организованные» школьники. Обстрелов я вроде бы не заметил, но гул от непрекращающегося «базара» школяров висел в зале весь спектакль, даже вездесущие театральные бабули — неутомимые блюстительницы порядка и продавщицы программок — никак не могли с ними справиться.
Словом, ушел Форин из театра. Не знаю, можно, наверное, было отыграть назад, но… Случилось это где-то в самом начале 90-х, еще до развала СССР. Самое обидное, в новые времена только-только начались регулярные гастроли оперного не только по воронежам-тамбовам и даже Сочи, а за рубеж — в Европу, Японию, Южную Корею.
Но уже без Форина. К тому времени, утлая лодочка их семейной жизни уже с треском билась о серые громады скал прозы жизни. Вдобавок Любочка, горячо поддержавшая Форина в его конфликте с главным, тоже пострадала, отношение к ней резко ухудшилось. Поэтому подвернувшаяся возможность заключения двухгодичного контракта с Люблянским театром оперы и балета оказалась ей очень кстати. Она отбыла в Словению, оставив дочь на попечении своих родителей. Форин, конечно, помогал, регулярно брал дочку к себе, ибо у Бражниковых проживать ему уже было незачем.
* * *
«Потом пришли иные рубежи...» Форин хватался за всё, лишь бы заработать. О театре стал отзываться еще более пренебрежительно — сюжет басни Крылова «Лисица и виноград» налицо во всей красе. Впрочем подобная рефлексия обиженного человека понятна и простительна… Еще и жена уехала.
Учась в музучилище, Форин купил у кого-то по дешевке видавший виды, немного помятый тромбон, освоив его на досуге. Поэтому некоторое время даже играл на нем на похоронах (привет от отставного коллеги — кларнетиста Сарафанова из «Старшего сына»). Но если подобное в статусе учащегося музыкального училища воспринималось терпимо и даже оригинально, то в исполнении экс-оркестранта оперного театра уже унижало.
Пару слов о таком некогда распространенном явлении как похоронный оркестр. Да, я уже очень давно не слышал этих ужасных, рвущих душу звуков труб, издевающихся над второй сонатой си-бемоль минор Фредерика Шопена. Но тогда… Некоторые детишки, даже издали услышав «Похоронный марш», начинали плакать. Никогда не понимал и без того убитых горем людей желания нанять похоронный оркестр — чтоб сделать себе еще горше и тяжелее что ли, недоумевал я.
Но тогда так, увы, было принято. Конечно, когда хоронили генсеков или просто высокопоставленных чиновников или военных, и негромко фоном играл высокопрофессиональный духовой оркестр, это выглядело торжественно, печально и даже как-то светло. Но когда за обычной похоронной процессией ковыляла компания из шести-семи потрепанных мужичков с позеленевшими от времени и дождей, давно не чистившимися медными инструментами… Особенно «впечатлял» бредущий последним чувак с большим барабаном и тарелкой сверху: он, похоже, начинал поминать усопшего раньше всех. И если до завершения погребения духовики еще как-то воздерживались от чрезмерного употребления спиртного, то барабанщик себя этим не утруждал, колотя палкой по почерневшей перепонке барабана как бог на душу положит. Ну а что? Не на параде же, такт держать не обязательно. Недаром, у музыкантов-лабухов подобное занятие именовалось «халтурой».
Я спрашивал Форина: слушай, а кто эти люди? — Да разные, отвечал он. Кое-кто из них даже бывшие зеки, куда им еще податься? Но все — лабухи, списанные музыканты. Я с ними особо никогда не сближался — отыграю, получу бабки, и ходу, правда, «до-ре-ми-до-ре-до» (на языке музыкантов, «пошел на х...») им никогда не играл. Они не обижались, если я отказывался с ними бухать, особенно когда учился. Их старшой даже ухмылялся, типа, учись-учись, пацан, всё равно к нам, лабухам, прибьешься, придет время. Кстати, Шопена они не всегда играют в тональности си-бемоль минор — там аппликатура сложнее, поэтому транспонируют как им удобно. Не репетируют, поскольку в их «репертуаре» три-четыре вещи, исполняемые годами. Хотя один старшой интересным мужиком оказался и вообще очень прилично играл на трубе. При первой встрече дал мне ноты: разучи, дескать, ты эту вещь не только никогда не играл, но, наверное, и не слышал. — А что за вещь? — Похоронный марш, отвечает с гордостью, собственного сочинения. Во как! Что ж, творческий подход нелишний в любом, даже похоронном ремесле.
А вот вопрос Форину — «почему на похоронах ты играешь только на тромбоне, но не на флейте?» — его задел: еще-де флейточку я свою там не «пачкал»! Правда, дело тут в другом: флейта — слишком тихий, нежный, высокий по регистру инструмент, для похоронных дел не подходит. В таких «оркестрах» из «дерева» (инструментов деревянно-духовой группы) только кларнет встречался, и то не всегда. Но вот флейта, флейта-пиколло, гобой, английский рожок (альт-гобой), фагот — никогда. Кстати, помимо тромбона, Форин вполне сносно лабал на родственных флейте инструментах — кларнете, саксофоне, гобое и даже экзотичном фаготе.
Слава богу, «карьера» оркестранта похоронной команды у Форина не затянулась. Я всё боялся, как бы он без театрального оркестра, в отсутствие жены не забухал. Впрочем еще раньше, когда семейная идиллия только начала рассыпаться, и он стал частенько зависать у друзей, подобное временами случалось. А однажды его, хорошо поддатого, вечером в темном переулке бомбанули гопники: дали в глаз, вырвали из рук дипломат и убежали. «Пацаны, там ничего для вас нет!» — зажимая глаз, только и успел крикнуть им вдогонку Форин. Самое обидное, в дипломате действительно находились только служебная театральная флейта и толстая домовая книга — он тогда прописывался у своей тети Земфиры Мухтаровны в квартиру на Школьном переулке.
Утрата служебного инструмента, да еще по пьянке — серьёзный дисциплинарный поступок, играть ему было не на чем (главный дирижер в сваре на партхозактиве об этом тоже упоминал). Пришлось мне одалживать Форину свою флейту, чтоб не оставлять его без хлеба насущного. Но у меня была совсем простенькая флейта, производства Ленинградского завода духовых инструментов — профессиональные флейтисты на таких НИКОГДА не играют. Форин хотел скрыть факт пропажи дорогого театрального реквизита, намереваясь приобрести замену за свой счет, что было крайне сложным делом: флейты в магазинах тогда не продавались вообще, их можно было только «достать», даже покупка моей ленинградской «свистелки» была большой удачей. Но не прокатило: после первого же спектакля Форин, глубоко вздохнув, вернул мне флейту, поскольку главный тут же заметил, что звук пошел не тот — пришлось сознаться. Хорошо, что в театре нашлась еще одна свободная профессиональная флейта, но его жестко предупредили, только-де попробуй ее вновь потерять!
Попутно отмечу, что в области импортозамещения в производстве духовых (и не только) инструментов — у нас обширный фронт работ, ибо профессиональные музыканты играют исключительно на заграничных инструментах. В случае флейты — это немецкие «Юбель» и «Вайсманн», японские «Ямаха» и «Мурамацу», американские «Армстронг» и «Бостон», уж не ведаю, когда в Питере создадут что-то равноценное.
Стоит признать, пьянство — настоящий бич музыкантов, и вообще многих творческих работников — актеров, поэтов, писателей. Бухали и у них в оркестре, особенно в отрыве от семей, на гастролях, кое-кто даже спивался. Благодаря Форину я был знаком со многими его коллегами. Помню, особенно было жаль талантливого гобоиста, симпатичного парня Федю Курбекова, рано ушедшего из жизни из-за пьянки. Его старший коллега по фамилии Ситник, тоже гобоист и тоже бухарик, нередко играл на спектаклях с лиловой от залитого внутрь спиртного рожей. Но он не уходил в запои, не качал, в отличие от Форина, права, да и играл на гобое, как бог, в любом состоянии, а потому на его пьянство закрывали глаза.
Однажды, находясь на гастролях в Тамбове (Любочка тогда была в отпуске по уходу за ребенком), подкачал и Форин. Как-то вечерком они с коллегами перебрали лишнего и, выписывая кренделя, нетрезвой походкой топали в свою гостиницу, громко гогоча и базлая. Тут как назло менты — всех доставили в отделение, хорошо хоть при каждом имелись документы. Горе-гастролеры заблеяли, мол, больше так не будем, им пригрозили пальцем, отпустили, даже пообещав не сообщать руководству театра (могли срезать премиальные). Но вот Форин… Его вдруг понесло: стал угрожать, ругаться, громить «обезьянник». Сперва его пытались уговорить успокоиться: как-никак уважаемый оркестрант оперного театра. Тщетно. Тогда его успокоили грубо и примитивно: облили холодной водой и связали вместе руки и ноги. Еще немного повыв, покатавшись мячиком по полу и окончательно выдохшись, Форин наконец-то отрубился. Заботливые менты его даже на нары уложили, накрыв одеялом, но не развязали. Утром вызванные в отделение инспектор театра и главный дирижер забрали своего протрезвевшего, смущенно улыбавшегося работника (на партхозактиве этот случай тоже припомнили). Менты смотрели вслед Форину с обидой и разочарованием: приезд Татарского театра оперы и балета стал значительным событием в культурной жизни скромного провинциального Тамбова и освещался очень широко. Ну, неужели так могут вести себя возвышенные одухотворенные служители Мельпомены академического театра?
Зеленый змий, к сожалению, посещал и Акмала Хаялыча после развода с супругой-скрипачкой. Слава богу, вторая жена стала для него настоящим ангелом-хранителем, родив ему еще одного сына.
* * *
Шло время, обида на театр притупилась, творческая душа просила духовной пищи. А не поискать ли мне что-нибудь поблизости, задумался Форин и двинул в соседние Чебоксары показать себя в Чувашском государственном музыкальном театре. Прослушивание прошло удачно, стаж работы по специальности солидный — его зачислили в штат оркестра, дали койко-место в общежитии.
Но хандра никуда не
