— Не плачь, внучек…
Баба Настя погладила Серёжку по голове.
— Ешь, работничек, ешь… А как же ты хлебушек-то заработал?
— На вокзале немцам сапоги чистил.
Баба Настя тяжело вздохнула, осуждающе качнула головой, но сказала не то, что думала:
— Куда деваться… Ради куска хлеба и сапоги господам не грех почистить… А где ж твои сапожные принадлежности?
— Какие принадлежности?
— Ну, щётка сапожная, гуталин…
— Да я так, тряпочкой.
— Нет, внучек. Тряпочкой только грязь счищать. А чтобы хорошо заработать, надо щёткой, да с гуталином, а потом чистой тряпочкой блеск навести. Ты завтра с утра на базар сходи, на сигареты щётку сапожную выменяй, да баночку гуталина.
Баба Настя заметила, что Серёжка то и дело почёсывается.
— Тебя, похоже, вошки донимают, — покачала она головой. — Ты вот что, внучек… Давай-ка, одёжку снимай, прокипячу её в чугунке. Да и тебя выкупаю…
Через пару дней Серёжка на привокзальной площади был уже своим человеком. Лихо чистил и гуталинил щёткой сапоги солдатам и офицерам, наводил блеск длинной тряпицей, которую дала ему баба Маша. Платили ему кто чем: кусками хлеба и колбасы, сигаретами, немецкими деньгами. Неулыбающимся немцам с железными бляхами на груди Серёжка чистил сапоги бесплатно. Эти были главные, проверяли всех, назывались фельджандармерией. Их боялись даже немецкие солдаты.
Немцы почему-то звали Серёжку Иваном.
— Меня зовут Сергей! — пытался объяснить со смехом Серёжка и стучал кулаком себе в грудь: — Сергей я!
Но немцы были глупые, хлопали его по плечу и настырно называли по-своему:
— Nein. Du bist kleiner Ivan (прим.: Нет. Ты есть маленький Иван).
Так и приклеилась к Серёжке кличка Серёжка-Кляйныван.
Весь заработок Серёжка отдавал бабе Насте. С питанием у них наладилось. Консервы, которые изредка приносил Серёжка, баба Настя прятала в шкафчик, приговаривала:
— Это твой запас.
Накопив сигарет, Серёжка отправился на базар.
На базарной площади неровными рядами выстроились мужики и бабы, почти все старые, бедно одетые. У ног мешки или корзины с товаром, на расстеленных лоскутах или платках мелкая снедь: семечки, мак, какая-то зелень. Семечки и мак отмеряют маленькими стаканчиками.
Пожилая женщина продает ведро соленых огурцов, другая предлагает несколько яиц, третья разложила чулки и ношеную одежду. Деды сторожат помятые примусы, ржавые инструменты, растоптанные ботинки, курительные трубки, самодельные зажигалки и мундштуки, немецкие сигареты, похожее на камень мыло, бывшие в употреблении зубные щетки и гребенки.
— Сколько стоит?
— Хлеб, — угрюмо отвечает старуха, торгующая одеждой. Все спрашивают солдатский хлеб. Мало кому нужны немецкие деньги, а рубли и вовсе не в ходу.
Обмен происходит спокойно, без споров о цене. Удовлетворяет меновая цена спрашивающего — берет товар. Не удовлетворяет — молча идёт дальше.
Серёжка выменял крепкие ботинки: его сандалии порвались и последнее время он ходил босиком.
***
Странное чувство, когда немцы у тебя под боком. Откуда-то доносились сдавленные рыки и выкрики, мерный стук и топ. Серёжка слышал громкие, сильнее человеческого, голоса, обрывистый вопль или стон, издаваемый каким-то живым существом, похожие на удары звуки. Кто-то нескончаемо жаловался, кто-то бесконечно ругался. Ему представлялось, что кого-то мучают, орут на него и бьют: обидчиков много, а терзаемый один, и все его бьют, постоянно, ритмично. Слушая непонятные звуки, Серёжка ощущал беспомощность. Ему казалось, что он стоит у края чего-то страшного, не может заглянуть через край и увидеть творимый ужас, и лишь догадывается о страданиях обречённых.
Потом он понял, что отрывистые рыки — это немецкие команды, ритмичные удары — топот немецких сапог, а вопли мучимого существа — выкрики множества глоток: «Jawohl!».
Взвод немецких солдат маршировал по улице. Шагающий сбоку офицер рявкал:
— Еіn — zwei — drei — fіеr!
На слове «fіеr» солдаты радостно встрепенулись и заорали бодрую песенку. Серёжа подумал, что это собачья песня. Потому что он слышал собачий язык: «Гав-гав, гав-гав-гав, гав-гав, гав-гав-гав!».
Раньше всё проходило как-то мимо сознания Серёжки. Главными были желания есть, спать, отдыхать. Немецкие солдаты были размазанным фоном для этих желаний. И вдруг глаза его как бы раскрылись, он стал замечать чужаков в его городе, в его стране, ведущих себя по-хозяйски, относящихся к жителям страны, к бывшим хозяевам страны, как к скотине: приказывали хозяевам, били их и даже убивали.
***
В большом деревянном доме с левой стороны вокзала работала столовая для проезжающих офицеров. Составы с войсками проходили через станцию на восток постоянно. Рядом со столовой немцы готовили еду в походных кухнях и котлах под открытым небом. Пищевые отходы выкидывали в железные ящики и сливали в бочки.
Около ящиков постоянно крутились дети. Там можно было найти хлебные корки, а если повезёт, то и большую горбушку. Немцы выбрасывали в мусорку банки из-под масла, ветчины и варенья, которые можно вычистить пальцем, а палец облизать.
В помойную бочку сливали остатки густого супа из войсковой столовой. Немцы не позволяли выбирать из бочек суп, потому что откармливали им свиней. Но детишки умудрялись подбежать к бочке и зачёрпнуть консервной банкой супа. Если удавалось набрать суп в большую банку, это была еда для всей семьи. Дома такой суп разбавляли водой, добавляли рубленой лебеды вместо капусты, кипятили, ели день или два.
Серёжка отходами не питался, пропитание себе и бабе Насте он зарабатывал.
Пожилой солдат, подсобный рабочий столовой, видел, что Серёжка не попрошайничает, а трудится, и относился к мальчику уважительно. Однажды он сидел в тени, курил. Серёжка пробегал мимо. Немец указал на лавку рядом с собой:
— Setz dich (Прим.: Садись).
Серёжка сел, поблагодарил:
— Данке.
Немец одобрительно оттопырил нижнюю губу, покивал головой. Помолчав, покурив, сказал:
— Mein Name ist Hans. Was ist deins? (прим.: Меня зовут Ганс. А тебя?)
— Сергей.
— Gut, kleinen Ivan (прим.: Хорошо, маленький иван), — кивнул Ганс.
Серёжка привык к тому, что немцы называли его Кляйнываном, поэтому возражать не стал.
Ганс сидел, оперевшись локтями о колени, ссутулившись, изредка посасывал сигарету, невесело о чём-то мычал и тяжело вздыхал.
— Ich habe zwei Kinder zu Hause, — сообщил с грустью.
Предложение было несложное, говорил Ганс медленно, и Серёжка понял, что дома у него двое детей.
Ганс показал рукой, какие дети маленькие.
— Du verstehst? (прим.: Понимаешь?)
— Ферштее, — кивнул Серёжка.
— Ich vermisse (прим.: Я скучаю), — буркнул Ганс и вздохнул.
Что сказал немец, Серёжка не понял, но, услышав тяжёлый вздох, переспрашивать не стал.
— Du hast Vati und Muti? (прим.: У тебя есть папа и мама?)
Серёжка молча развёл руками, губы у него задрожали, он задрал голову вверх, чтобы слёзы не потекли из глаз.
Немец утешительно похлопал Серёжку по спине:
— Krieg… (прим.: Война…)
Серёжка плакать не стал, лишь тяжело вздохнул.
— Du bist ein guter Junge, arbeitest (прим.: Ты хороший мальчик, работаешь), — немец одобрительно погладил Серёжку по голове. Указав на копающихся в отбросах детей, скривился и безнадёжно махнул рукой. Достал из нагрудного кармана пачку шоколада, протянул Серёжке, похлопал его по спине.
— Komm zu mir (прим.: Приходи ко мне).
Затушил сигарету о лавку, потрепал Серёжку за щёку, и ушёл.
Несмотря на то, что он получил такой фантастический подарок — настоящую шоколадку! — прикосновение немца к щеке Серёжке было неприятно. Добрых немцев не бывает, это Серёжка знал твёрдо. А этот просто вспомнил своих детишек. И шоколадку он подарил будто своему немчонку, а не ему, русскому Сергею, который для него, как и для всех фрицев, Кляйныван…
— Эй, шкет, стой! — услышал он, когда проходил мимо помойки.
Серёжка остановился.
От помойки к нему шёл оборванный, чумазый пацан лет десяти. Серёжка знал, его зовут Михась, он верховодил помоечной малышнёй. Серёжка часто видел, как Михась задавал трёпку своим подчинённым.
— Шо це таке? — издали спросил Михась, жадно глядя на шоколадку в руке Серёжки.
Михась был на голову выше Серёжки, да и в плечах пошире. Дать отпор такому здоровяку не получится, понял Серёжка.
— Я тебя знаю, ты — Кляйныван. Дай подивитися шоколаду, — потребовал Михась, остановившись рядом с Серёжкой.
Серёжка спрятал шоколадку за спину и набычился.
— Ты лях чи жид? Мий дядько служе полицаем, он ляхив и жидов в тюрьму сажае, — кивнул Михась в сторону здания за спиной Серёжки.
Серёжка знал, что в двухэтажном доме из красного кирпича рядом со станцией немцы устроили тюрьму. У входа стояли два солдата в чёрных мундирах и железных касках. Подходить к этому дому Серёжка боялся.
Серёжка растерянно оглянулся. Отдать вкусную шоколадку было для него огромной потерей.
В это время из столовой вышел Ганс с бадьёй помоев. Увидев стоящих в явно не дружественных позах пацанов, остановился.
— Was ist los, Sergej? (прим.: Что случилось, Сергей?) — крикнул немец.
— Вон Ганс вышел, — кивнул в сторону немца Серёжка. — Он мой… знакомый. И зовут меня Сергеем, даже немец знает. Я скажу ему и он тебя, свинью помоечную, вместе с твоим предателем-дядей прямо здесь пристрелит.
— Та ладно, Серый, — моментально переменил тон Михась. — Я всегда знал, что ты хлопець гарний! Если кто забижае, скажи мне, я порядок наведу…
Серёжка поднял руку с шоколадкой вверх, сигнализируя немцу, что всё в порядке, и, отвернувшись от Михася, гордо ушёл.
***
Серёжка увидел, как к окнам столовой задним ходом подъехала большая военная машина. Два солдата опустили задний борт и стали носить хлеб внутрь столовой.
Серёжка по колесу залез на борт кузова и через узкую щель под тентом с трудом вытащил большой каравай хлеба, спрятал его под рубашку. Хлеб был свежий и ещё тёплый, во весь живот. Серёжка стал похож на маленькую тётеньку, у которой скоро родится ребёночек.
Придерживая двумя руками «живот», он заторопился домой, к бабе Насте.
На перекрёстке затормозил большой грузовик, в кузове которого сидело много солдат. Трое из них выпрыгнули, под улюлюканье сослуживцев схватили проходившую мимо девушку, затащили в кузов. Девушка испуганно кричала, пыталась отбиваться. Солдаты тоже кричали, только восторженно. Потом девушку затолкали на дно кузова.
— Да что же это за нехристи! — с ненавистью проговорил пожилой мужчина, шедший навстречу Серёжке. — Днём на улице дивчин насилуют…
Когда Серёжка отнёс хлеб и возвращался назад, машина стояла на том же месте.
Два солдата почти выбросили за руки ту девушку вниз. Девушка была измучена, в растрёпанной одежде. Опустив голову и сгорбившись, запахивая двумя руками разорванное на груди платье, медленно побрела прочь.
Около Серёжки остановились два автомобиля, разукрашенные жёлто-зелёными защитными пятнами. Один автомобиль с открытым кузовом, второй — с будкой из палаточной ткани. На дверцах автомобилей нарисованы стрекозы (прим.: птицы, стрекозы и комары — символы ликвидационной группы бригадефюрера СС Карла Шёнгарта). В кузовах сидели солдаты в зеленоватых мундирах с чёрными повязками на рукавах, вооружённые автоматами и карабинами. У всех на поясах висели пистолеты и штыки. Солдаты устало, но довольно весело переговаривались на украинском языке.
— Гей, хлопчик! Де у вас станция?
