старшиной.
Начальник обоза для повозочных бог и царь. Не угодишь — враз отправит на передовую, могилёвскую губернию заселять.
Мирон всю жизнь карабкался «к хорошей жизни», как букашка карабкается по песчаному косогору к солнцу. И сейчас, когда старшина отметил его, стало ему чуть теплее. Мечталось, что прибежит однажды посыльный, позовёт к начальству: «Кладовщика шальной бонбой убило, тебе велели продуктовые склады принимать!»… На продуктовых складах жизнь у фронтовика благостная…
Уже смеркалось, когда раненых сдали в санбат. У избы, отведённой для ночёвки, Мирон выпряг лошадь, задрал оглобли саней в небо, чтобы за ночь не примёрзли к земле. Лошадь привязал к саням, чтобы хрумкала солому, на которой днём лежали раненые. Спину ей укрыл старой шинелью, чтоб не застудила. Опять же, заботясь о своём благополучии, зависящем от здоровья лошади.
На замызганном полу в избе тесно лежали повозочные и красноармейцы, оказавшиеся в деревне по пути в свои подразделения.
Солому на пол стелить начальство запретило. Потому как курят бойцы и бросают окурки, где лежат. А то и засыпают в тепле с окурком во рту. Уронит кто окурок, может случиться пожар.
Лежат солдаты на грязном полу, как придётся, где ноги, где руки, где зад к голове, пускают дух от плохой кормёжки и перебрёхиваются друг на друга без злобы:
— Куды ты мне в харю вонь свою пускашь!
А сосед пустит звучную струю вдобавок и разрешит:
— Нюхай, друг, русский дух. Вынюхаешь весь, ещё есть.
Мирон с большим трудом пробился в угол избы, втиснулся промеж лежащих, поворочался, поскрёб ногтями за пазухой и затих. В проходе лежать — последнее дело. Народ по проходу то и дело ходит. Не случайно, так из вредности кто наступит на руку или на ногу.
Лежал Мирон не открывая глаз, как бы его ни толкали. Открывать глаза, коли устроился в удобном месте, без надобности.
Утром, едва загремела полевая кухня, Мирон торопливо поднялся, помог повару натаскать воды, наколол дров. Мирон не умел воевать, но умел угождать. Частенько поговаривал: «Лучше прикинуться дурачком, чем лежать трупом с душком».
Угодив повару, присел у тёплого котла, свернул козью ножку, душу погреть.
Рядом топтались бойцы, ждали, когда повар скомандует подставлять котелки для горячего хлёбова. А Мирону за услугу повар нальёт первому, погуще, да с добавкой.
После завтрака заехали на склад, погрузили в сани винтовки и амуницию, и потянулся обоз через заносы поперёк дороги в сторону фронта.
На обратном пути старшина завернул обоз в нужную ему деревеньку, где нет в постояльцах бойцов, и не живут штабные начальники. Остановил сани у избы знакомой солдатки, занёс узел с подарками. Разрешил всем заходить.
Хозяйка засуетилась, растопила печь, сунула в жерло вместительный чугунок с картошкой. Пока курили да грелись, картошка сварилась.
Старшина сел в красный угол. Обозники, как апостолы, расселись с двух сторон.
Хозяйка налила старшине в кружку самогонки — ей от старшины польза и удовольствие.
Старшина крякнул показательно, залил в широкую глотку самогонку не глотая — мало кто так умеет. Сунул под нос ломоть ржаного хлеба, шумно занюхал, крякнул ещё раз, уже от удовольствия, завертел одобрительно головой.
Обозники наблюдали за старшиной завистливо, не скрываясь. А старшина смотрел на подчиненных снисходительно, как генерал.
Хозяйка вынула ухватом из печи чугунок с картошкой в мундирах, слила горячую воду в ведро, метнула на стол перед обозниками. Достал Мирон из штанины тряпицу с солью, щепоткой посыпал на стол перед собой, чтоб тыкать в соль горячей разваристой картохой и, выдувая обжигающий воздух через губы, свёрнутые трубочкой, давить вкусную мякоть языком. А тряпицу с солью заботливо свернул, спрятал за пазуху, чтобы соседи не угостились.
Утром Мирон выскочил на улицу первым. Сани и сбрую проверил, чтоб ничего в пути не порвалось. Потому как, случись недогляд, старшина вмиг на передовую отправит.
Один за другим выходили повозочные, отливали в сугроб, выписывая жёлтые вензеля, закуривали, запрягали лошадей. А старшина выходить не торопился, с хозяйкой на полатях прощался, ейный передок напоследок ублажал.
У каждого на войне свой передний край. Но все обозники железно уверены, что война на них держится.
= 5 =
Медсанбат располагался в небольшой деревеньке. Раненых по причине затишья на фронте поступало немного. Говоркова сгрузили с саней и прямиком отнесли в операционную, расположенную в большой избе, из которой убрали все перегородки. Посередине избы стояли два стола. На том, что ближе к стене, лежал раненый, около него возились два медика. В закутке за печкой лежали деревянные и проволочные шины. В сенях стоял автоклав для стерилизации операционного белья, инструментов и перевязочных материалов.
Низкий потолок избы обтягивали белые простыни, чтобы сверху не сыпался мусор в случае бомбёжки. Дневной свет шёл с улицы из большого, недеревенского окна. Оконную раму, похоже, медики возили с собой, на новом месте вырезали пилами стену и вставляли раму в проём — для лучшего освещения.
Скоро окоченевший за поездку Говорков лежал на узком деревянном столе, застланном выцветшей от беспрестанного протирания дезрастворами медицинской клеёнкой. Раны на замёрзшем теле болеть почти перестали, а в тепле Говоркову лежать было даже и приятно.
Медсёстры принялись разматывать с Говоркова бинты, немилосердно тревожа раны.
— Да разрежьте вы их! Больно же! — взмолился Говорков.
— Всё б вам резать, да выкидывать! — добродушно укорила раненого медсестра. — А бинтовать чем? Мы их постираем — и опять в дело… Много вас… — медсестра вздохнула. — А бинтов мало.
Обнажив Говоркова полностью, одна из медсестёр доложила кому-то:
— Раненый готов!
Вошёл пожилой хирург в операционном халате и маске.
— Когда ранен? — спросил Говоркова.
— Вечером, — ответил Говорков и указал на рану повыше пупка: — Меня вот эта рана беспокоит… Как бы не проникающая…
Хирург принялся ощупывать Говоркову живот.
— Газы отходят?
— Немцы газов не применяли…
— Газы из задницы идут?
— А-а… — догадался Говорков. — Бывает при нашей-то кормёжке. Да мы в окопах это за обыденность считаем.
— Я не про окопную жизнь. Раз газы отходят, значит, кишечник работает. Это хорошо.
В операционную вошла женщина, что-то негромко сказала хирургу.
— Ты лежи, привыкай к обстановке, — сказал хирург, скинул марлевую маску с лица и вышел.
Говорков повернул голову в сторону соседнего стола. Из таза под столом торчала испачканная кровью отрезанная нога. На столе бесчувственно лежал раненый. Верхняя часть прикрыта простынёй, за шторкой у изголовья стояла женщина в белом халате. Ниже пояса тело раненого было голое. Одна нога выше колена ампутирована и замотана окровавленными бинтами, а на другой медик плотницкой лучковой пилой, обмотанной бинтами, пилил кость выше коленного сустава.
Медик одной рукой упирался в бедро, другой двигал пилу. Отделённые от кости кровавые ломти мяса на бедре, подтянутые вверх толстыми нитками, колыхались в такт движениям пилы.
Живот и грудь медика защищал клеёнчатый фартук, измазанный кровью. Халат на волосатых руках в резиновых перчатках, густо измазанных кровью, закатан до локтей. На лице марлевая маска, забрызганная кровью.
Устав, медик опустил пилу на стол с инструментами, опёрся руками о стол. Постояв некоторое время, продолжил работу.
— Маленько привык? — спросил Говоркова хирург, вернувшись в операционную и на ходу вытирая вымытые руки.
— Ну и работа у вас! — неодобрительно проговорил Говорков. — Руки по локоть в крови…
— Да, руки у нас по локоть в крови, — задумчиво согласился хирург. — Но эти руки поминают добрым словом множество спасенных солдат…
Протерев руки спиртом, он скомандовал:
— Приготовиться к операции!
В операционную вошли две женщины в белых халатах.
— Извини, разведчик, — предупредил хирург, ныряя руками в подставленные операционной сестрой резиновые перчатки. — С обезболиванием у нас напряжёнка. Где можно, я тебя без обезболивания чистить буду.
— Потерплю… — успокоил хирурга Говорков.
— До двух считать можешь? — серьёзно спросил хирург.
— А как же…
— Считай.
— Раз… — с удивлением начал Говорков… и поднялся на локти от обжигающей боли: хирург рассёк край раны.
Стоявшие рядом со столом женщины повисли на руках Говоркова, прижимая его к столу.
— Да что ж так… Безжалостно-то… — простонал Говорков.
— Терпи, разведчик! — приказал хирург. — Хирург должен быть безжалостным. Это спасает жизни больных. Надо разрезать рану, чтобы удалить осколки, почистить от грязи и мёртвых тканей, прощупать, не осталось ли чего…
Он сунул в глубину раны длиннющие щипцы.
Говорков взвыл.
— Тампон с марганцовкой, — скомандовал хирург. Сестра подала короткие щипчики, державшие свёрнутую в комок марлю, смоченную раствором марганцовки…
Говорков мычал и рычал…
Женщины наваливались ему на руки грудями…
Время от времени Говорков слышал то звонкое, то глухое звяканье о тазик больших и маленьких металлических осколков, извлекаемых хирургом из его плоти.
Говорков выгибался мостиком, матерился…
Хирург неуместно бодро требовал:
— Терпи, разведчик…
И было видно, что состояние разведчика его совершенно не интересует. Хирурга интересовало только его работа.
В какой-то момент боль в ноге стала нестерпимой.
— Стой! — заорал Говорков. — Дай посмотрю! Небось, ногу отрезаете?!
Хирург послушно замер.
Говорков поднял голову и глянул вдоль тела. Ноги были на месте. Пошевелил пальцами… Шевелились.
— Если мы что отрезаем, то только по согласию. Или, чтобы жизнь спасти, — сообщил хирург и добавил, судя по глазам, с усмешкой: — Зачем мне тебе ноги отрезать? Как ты в разведку бегать будешь? Война ещё не кончилась.
— Мы в разведке больше ползаем… — прохрипел Говорков. — Режь дальше… Коновал…
— Ты ругайся, ругайся! — разрешил хирург. — Мы ж понимаем, что тебе нелегко. Скоро закончу... — И добавил себе под нос: — А кому нынче легко?
***
Через три дня Говоркову полегчало и его погрузили в машину, чтобы с другими ранеными перевезти в госпиталь для выздоравливающих.
В крытом кузове на застелённом хвойными лапами и брезентом полу лежало человек десять неходячих раненых. У заднего борта, нахохлившись и кутаясь в плащ-палатку, сидел военный в возрасте, по виду — из тыловиков или штабистов. Какого звания, не видно.
В кабину сел сопровождающий фельдшер с документами на раненых. Водитель завёл мотор, машина, подвывая и покачиваясь на ухабах, медленно выползла на дорогу.
Говорков приготовился к мучительной поездке. Но, в отличие от транспортировки на санях, водитель ехал неторопливо и аккуратно, притормаживая перед намёрзшими буграми и объезжая воронки.
Уехали довольно далеко от деревни-госпиталя, как вдруг послышался звук приближающегося самолёта.
— «Лапоть», — определили по звуку немецкий штурмовик сразу несколько раненых.
Машина съехала на обочину и остановилась. Хлопнули дверцы кабины. Похоже, водитель и фельдшер сбежали прятаться.
А раненым, обмотанным бинтами, после операций получившим надежду остаться в живых, предстояло лежать в закрытом кузове и ждать, когда самолет
