С самого утра самолёт вёл себя странно. Нет, он повиновался легко, как обычно, - но именно повиновался, а не слушался. Как будто ему очень не хотелось поднимать в воздух то, что было у него внутри.
Герман слегка разжал лежавшие на штурвале руки. Ему не хотелось заставлять свой самолёт. Здесь, на такой высоте, можно было представить, что вокруг нет других самолётов, что он тут один. Только он и железная оболочка вокруг него.
Далеко внизу была земля. А на земле были дома. И чем ниже он спускался, тем отчётливее он их видел.
Улочки, прямые и кривые, петляющие между домами. Крыши домов, их тени, отброшенные восходящим солнцем. Озолочённая лучами, полная красок старого города, великолепная Варшава. Необычный взгляд, взгляд сверху – но город от этого не уродливее, а лишь прекраснее.
Небольшие площади там, годе сливаются улочки. Свет и тени. Лучи солнца наливаются золотом, обретают силу. Крыши светлеют. Как невероятная, огромная, живая мозаика.
Улицы расширяются, дома всё прекраснее, всё древнее.
На улицах люди. Сотни людей. И чем ближе к центру, тем их больше.
Светлая, солнечная мозаика.
Герман напряжённо вглядывался в город внизу. Показались кресты великолепного собора, сверкающие в лучах рассвета.
Всё ближе и ближе.
-Номер семнадцать, атакуйте, приём.
Герман молча вглядывался в солнечный город. Молча, внимательно, до боли в глазах.
-Номер семнадцать, вы поняли? Приём.
-Вас понял, атакую. Приём, - сказал Герман, сжимая штурвал.
