марта.
Женщина отчаянно перекрестилась.
- Что вы такое говорите? Барышня, вы лучше молчите, а то вас в желтый дом упекут.
- Какой ещё – желтый дом?
- Там лежат психические. Там очень плохо. Лучше молчите, барышня. Постарайтесь уснуть. – Она накапала что-то в стакан, я не стала отказываться. Может, усну и проснусь дома, в своей кровати.
Сон сморил быстро. Видимо, капли были сильнодействующими. Проснувшись от того, что рядом разговаривали, я слушала, не открывая глаз.
- Что мы скажем её дяде, сенатору Хвощинскому? Его уже оповестили о смерти.
- А что скажем? Так и скажем. Думаю, ему будет приятно узнать, что его племянница жива.
- Приятно. Да. Только как объяснить, почему решили, что померла?
- Но ведь и в самом деле, была мертвая. Не дышала, пульса не было. Сенатор сам видел.
- Ожила? Чудо случилось?
- Может, и чудо. А что граф Вощинин?
- Кучер наказан. Граф обещались оплатить похороны.
- Сестра Свистова говорит, что барышня заговариваются, не помнят, какой год на дворе.
- Неудивительно. Ведь мертвая была, кислородное голодание мозга. БудИте, я с ней побеседую.
Я открыла глаза. Было светло. Сидевший на стуле возле кровати молодой мужчина с черными, обильно чем-то намазанными волосами и тонкими пошлыми усиками был бы похож на танцора аргентинского танго, если бы не пенсне на носу. Под белым халатом виднелась клетчатая жилетка, из кармана свисала серебряная цепочка от часов. Он смотрел на меня строго, почти сурово. Меня это почему-то разозлило. Думает, что я испугаюсь?
Я бросила на него презрительный взгляд и села. Широкий ворот рубашки соскользнул, обнажив правое плечо. Заметив в его глазах легкое смущение, я не стала поправлять.
- Да вы лежите, мадмуазель. Вы ещё очень слабы. Мы с вами побеседуем.
Я легла. Всё-таки голова сильно кружилась.
- Ну?! Задавайте свои вопросы! – Сказала я с вызовом. Он удивленно вскинул брови.
- Как вас зовут?
- Лиза. Елизавета Дмитриева.
- В самом деле? Прошу прощения, но вас зовут Мария Ильинична Хвощинская. Вам семнадцать лет. Весной вы оканчиваете Московский Екатерининский институт благородных девиц.
- Бред какой-то! Я заканчиваю краснодарскую гимназию с гуманитарным уклоном. Собираюсь поступать в университет на факультет журналистики.
Доктор нахмурился, что-то записал в тетрадку.
- Простите, мадмуазель. Напомнить вам о вас?
- Говорите. Интересно.
- У меня нет сведений о вашем отце. Но ваша мать – вдова, она проживает в Тульской губернии. Видимо, ваша семья стеснена в средствах, ваше обучение в институте оплачивает ваш дядя сенатор Хвощинский. Ещё мне стало известно, что до того, как с вами случилась эта беда, в институте вы были на хорошем счету и подавали надежды на шифр.
- Шифр? От слова шифровать?
- Знак отличия для лучших учениц. Что вы давеча говорили про царя-батюшку?
Мне не хотелось верить в то, что я попала в другое время, переместилась на сто лет назад. К тому же, я чувствовала, что если это и в самом деле так, то лучше скрыть, что всего пару суток назад я жила в 2017 году.
- Видите ли, доктор, мне кажется, что наряду с тем, что я многое не помню о себе, я могу предсказывать будущее. Пятнадцатого марта, по вашему, Юлианскому календарю, второго марта Николай Второй отречется от престола. Его семью ждет ужасная участь. У власти будет Временное Правительство во главе с Керенским. А седьмого ноября, по вашему стилю двадцать пятого октября к власти на семьдесят лет придут большевики.
Мужчина отвел глаза, закашлялся, резко поднялся, уронив стул.
- Вы поспите, мадмуазель. Поспите. Я назначу вам лечение. А там посмотрим.
- Вы мне не поверили? Запомните мои слова. Второе марта скоро. И не думайте, что я чокнутая.
- Хорошо. Отдыхайте, мадмуазель. А я попрошу мадам директрису прислать вашу подругу. Кого бы вы хотели видеть?
Что бы я отдала, чтобы увидеть мать, отца, Нику! Но где они?
- Мне никто не нужен.
Но девушка ко мне пришла. Она тихонько открыла дверь, бесшумно вошла, нерешительно встала у кровати. Она была прелестна. Такая чистенькая, с тонкой, осиной талией, в белом до щиколоток платье, в белом же переднике, с красиво уложенными вокруг головы косами.
- Привет! – весело бросила я.
Она немного смутилась, потом бросилась ко мне, начала обнимать и целовать мне руки:
- Мари! Милая Мари! Как ты нас всех напугала! Как мы рады, что всё обошлось!
Теперь смутилась я и спрятала руки за спину.
- Послушай, тебе ведь сказали, что я ничего не помню?
- Да. Но ты вспомнишь. Ты всё обязательно вспомнишь. Я тебе помогу.
- Как тебя зовут?
- Ах, прости. Мне надо было сразу сказать. Меня зовут Тата. Татьяна Громова. Вспомнила?
- Да не помню я ни черта!
- Ах, Мари! Не говори таких слов! Ты ведь – parfaite.
- Что такое перфети? Так кажется? Я же ничего не помню.
- Безупречная. Твои манеры, успехи в учебе – всё безупречно, Мари. Ты – одна из лучших воспитанниц.
Понятно. Что-то похожее на перфекционизм.
- Это по-французски?
- Да.
- Не знаю этот язык. Разве что - "шерше ля фам", да "мерси буку". Какие-то ещё языки у вас изучают?
- У нас! У нас, милая Мари! Немецкий, по желанию английский.
- Ну, английский я немного знаю.
- Между собой мы должны говорить только по-французски.
- Тяжелый случай.
- Ты обязательно вспомнишь.
- Ага. Когда не знаешь, да ещё забудешь…
Тата смотрела на меня немного растерянно и видно было, что изо всех сил эту растерянность старается скрыть. Я тем временем рассуждала: раз уж я попала в такую ситуацию, нужно сделать всё, чтобы выжить, как-то приспособиться и, возможно, случится чудо, и я вернусь в своё время, в свой город, к своим родным. При мысли о родителях, мне стало так грустно, что на глазах появились слёзы. Неужели, я их никогда больше не увижу? Никогда не думала, что буду по ним скучать.
- Тань, у тебя зеркало есть?
Она удивленно дернула бровями.
- Извини. Тата.
Из глубины своих юбок Тата выудила крошечное круглое зеркальце без оправы:
- Только быстро. Зеркала ведь запрещены.
- Почему? Как же девушки без зеркал? В воду смотритесь, что ли?
Тата улыбнулась:
- Почему запрещены? Наверное, чтобы не отвлекались от учёбы.
В небольшом кружочке диаметром пять сантиметров я увидела глаз, который принадлежал мне, но это был не мой глаз. Он был голубой, широко открытый, обрамленный длинными пушистыми ресницами. Это был красивый глаз. Второй был такой же. И носик маленький, чуть вздернутый. Пухлые губы красивым бантиком. Лицо обрамляли белокурые волнистые волосы. И они были длинными, ниже пояса. В прошлой жизни я была шатенкой с короткой стрижкой. Новое чужое лицо мне очень понравилось. С таким можно жить. Хоть что-то приятное.
Тата согласилась помогать мне во всём и мы тепло простились. Едва за ней закрылась дверь, я села на стул, на котором она только что сидела, выпрямила спину, положила ногу на ногу. Потом поставила ноги рядом, плотно прижала колени друг к другу. Подбородок повыше, легкая улыбка. Кажется, получилось. Теперь, главное, не забывать где я, и не растягивать рот до ушей, руками не размахивать, движения должны быть округлыми, мягкими. Как же это трудно, блин!
Услышав голоса за дверью, я юркнула в кровать, укрылась одеялом. Шурша юбками, вошла дама, которую я уже видела в мертвецкой и которую сильно напугала. Она растянула губы в вежливой улыбке, но глаза смотрели настороженно. Похоже, она ещё не до конца верила, что я абсолютно живая и ни капельки не мертвая. Я её понимаю и не осуждаю. Я сама мертвецов боюсь. Следом вошел мужчина в длинном пиджаке или, как он тут называется? Кажется, сюртук. Макушка у него была лысой, а на щеках кудрявые бакенбарды как у Пушкина. Он склонился надо мной, я вся сжалась, но он едва коснулся губами моего лба и грузно опустился на стул.
- Слава Богу, Мария! Ты даже не представляешь, как я рад твоему выздоровлению! Что бы я твоей матушке сказал? Не уберег?
Я молча их разглядывала.
- Ах, да! Забыл. Доктор сказал, что ты ничего не помнишь. Я - твой дядя, родной брат твоего покойного отца, Хвощинский Дмитрий Алексеевич.
- Здравствуйте.
- А вот – мадам Светицкая. Вера Михайловна. Директриса Московского Екатерининского института благородных девиц. Её ты помнишь?
Я опустила глаза:
- Нет. Извините.
- Ну ничего, ничего, всё вспомнишь. Организм молодой, крепкий, справится. Мария, я хотел бы узнать – куда бы ты хотела отправиться после выписки?
Откуда мне знать? Я пожала плечами.
- Ты можешь выбрать. К матери в имение, или продолжишь занятия в институте, или, может, к нам? Тётушка будет рада.
Я прикинула. В имение к чужой женщине, чтобы притворятся любящей дочерью? Мучать себя и пудрить мозги бедной женщине? Нет. Этот вариант мне не подходит. К новоявленному дядюшке, где тоже изображать благовоспитанную девицу? Не хочу.
- Я бы отправилась в институт.
Дядя выдохнул облегченно. Не очень-то ему, видно, и хотелось везти меня в свой дом.
- Прекрасный выбор, мадмуазель. – Произнесла противным высоким голосом директриса. – Я распоряжусь, чтобы вам принесли платье. Как оденетесь, пожалуйте в дортуар.
- В дор… Куда?
- В дортуар, мадмуазель.
Снова зашуршали юбки, и директриса вышла. Дядюшка поцеловал меня в лоб и ушел. Я облегченно выдохнула. Все-таки трудно сдерживать себя. Сейчас мне хотелось плакать и кричать во весь голос.
Вскоре пришла женщина в длинном сером платье и коричневом переднике, положила на стул одежду.
- Я вам помогу.
- Спасибо. Вас как зовут?
- Евдокия.
- А отчество?
- Да какое ж отчество? Сроду меня по батюшке никто не зовет.
- А вы кто?
- Горничная я. Девушкам прислуживаю. Али не помните меня?
- Не помню. Это форма?
- Форма, барышня.
- А душ я могу принять?
- Что-то я не пойму. Кого принять?
- Помыться можно?
- Я мигом.
Она ушла, вернулась с тазом, полотенцем и кувшином с водой. Она мне поливала, я мылась, как могла.
- Где же ваши девицы моются?
- Умывальники в дортуаре имеются. Раз в неделю моются в помывочной.
- Дезодоранта тоже нет? Ну, да! О чём это я?
Сначала я надела нечто широкое и бесформенное, называемое панталонами. Потом рубашку камисоль. Затем Евдокия затянула шнурки от корсета на моей спине. Не туго. Я ведь больная и мне трудно дышать. Грубые нитяные чулки на бедрах подвязали лентами. Ничего более неудобного и несуразного в женском гардеробе нельзя было придумать.
- Теперь прюнельки.
Прюнельками оказались мягкие войлочные ботинки с ушками. Ничего, почти удобные. Особенно в сравнении с чулками.
Настал черед белому платью из тяжелой и грубой ткани, которую Евдокия уважительно назвала английским камлотом. У платья широкая до щиколоток юбка, короткие рукава и небольшое декольте. Когда мне на руки натянули длинные белые рукавички – манжи из грубого холста, привязали их под рукавами тесемками, которые не слушались и развязывались, стало понятно, что чулки ещё не самая неудобная вещь в моем новом одеянии. Белый холщовый передник с лифом Евдокия туго затянула на талии и завязала красивый бант.
- Ну вот, сделали оттажку.
- Поясни.
- Так девицы говорят, когда бант сзади красиво завязывают.
Но это ещё не всё. Мой туалет увенчала белая пелерина, завязанная спереди красивым бантиком и прикрывшая декольте. Вся одежда словно была призвана создавать неудобства. Как же к этому привыкнуть? В самом конце Евдокия заплела мне косу.
Мы направились в дортуар.
В длинных и просторных коридорах стены выкрашены унылой бледно-желтой краской, пусто,
